— И что же это означает? — спросил Пинетт.

— Это означает, — объяснил Шарло, — что осталось только ждать, стараясь при этом не портить себе кровь.

— Нет! — крикнул Матье. — Нет! Он резко встал, сжимая кулаки.

— Я жду с самого детства!

Они недоуменно смотрели на него, он понемногу успо­коился.

— Что означает наше решение? — сказал он. — Кто спрашивает наше мнение? Вы отдаете себе отчет в нашем положении?

Они испуганно попятились.

— Ладно, — сказал Пинетт, — ладно, мы его знаем.

— Ты прав, — сказал Лонжен, — солдат не имеет права на собственное мнение.

Его холодная и слюнявая улыбка ужаснула Матье.

— Пленный еще меньше, — сухо ответил он.

Всё спрашивает у нас нашего мнения. Всё. Большой во­прос окружает нас: это фарс. Нам задают вопрос, как лю­дям; нас хотят заставить думать, что мы еще люди. Но нет. Нет. Нет. Какой фарс — эта тень вопроса, который задают одни тени войны другим.

— А что за польза иметь собственное мнение? Решать-то не тебе.

Матье замолчал. Он вдруг подумал: «Нужно будет жить». Жить, срывать день за днем заплесневелые плоды поражения, платить за этот тотальный выбор, от которого он сегодня отказывался. «Но, Боже мой! Я не хотел ни этой войны, ни этого поражения: что за фокус — обязывать меня нести за них ответственность?» Он почувствовал, как в нем под­нимается гнев — ярость попавшего в ловушку зверя, и, подняв голову, он увидел, как такой же гнев блестит в гла­зах его товарищей. Крикнуть в небо всем вместе: «Мы не имеем ничего общего с этой бойней! Мы не имеем ничего общего с этой бойней! Мы невиновны!» Его порыв угас: безусловная невиновность сияла в утреннем солнце, ее мож­но было ощутить на листьях травы. Но она так мала: ис­тиной была эта неуловимая общая вина, наша вина. При­зрак войны, призрак поражения, призрачная виновность. Он по очереди посмотрел на Пинетта и Лонжена и развел руками: он не знал, хотел ли он им помочь или попросить у них помощи. Они тоже посмотрели на него, потом от­вернулись и удалились. Пинетт смотрел себе под ноги. Лонжен улыбался самому себе напряженной и смущенной улыбкой; Шварц стоял в стороне с Ниппером, они гово­рюш друг с другом по-эльзасски, они уже были похожи на двух сообщников; Пьерне судорожно сжимал и разжимал правый кулак. Матье подумал: «Вот чем мы стали».

МАРСЕЛЬ, 14 ЧАСОВ

Разумеется, он сурово осуждал ipycib, но когда в нее впа­даешь, чертовски трудно от нее избавиться. «Должно быть, у меня несчастный характер», — подумал он. У него было много поводов радоваться, в частности, он мог бы себя поздравить с тем, что избежал перитонита, выздоровел. Но вместо этого он думал: «Я пережил самого себя» и со­крушался. В грусти именно причины радоваться становят­ся грустными, и радуешься грустно. «Однако, — подумал он, — я умер». Насколько это зависело от него, он умер в Седане в мае сорокового года: скукой были все те годы, которые ему оставалось жить. Он снова вздохнул, просле­дил взглядом за большой зеленой мухой, ползающей по потолку, и решил: «Я — посредственность». Эта мысль бы­ла ему глубоко неприятна. До сих пор Борис выдерживал правило никогда не задумываться о себе и чувствовал себя превосходно; с другой стороны, пока речь шла только о том, чтобы погибнуть, его посредственность не имела та­кого уж значения: наоборот, меньше оснований для сожа­лений. Но теперь все изменилось: ему выпала участь жить, и он вынужден был признать, что не имел для этого ни призвания, ни таланта, ни денег. Короче, ни одного по­требного качества, кроме здоровья. «Как я буду скучать!» — подумал он.