– Что именно вы хотели бы узнать?

Достав из внутреннего кармана пиджака фотокарточку дирижера, Брунетти протянул ее доктору:

– Скажите, не этот мужчина к вам приходил? Тот австриец, о котором вы говорили?

Доктор взял снимок, взглянул на него и протянул обратно.

– Да, это он.

– А зачем он приходил к вам, доктор?

– Уж не собираетесь ли вы сообщить мне, кто он на самом деле? Неужели тут замешана полиция и он вовсе не Хильмар Дойер?

Брунетти поразился про себя, как можно ухитриться жить в Италии и до сих пор ничего не знать о смерти маэстро, но вслух сказал лишь:

– Я отвечу вам на ваш вопрос после того, как вы, доктор, расскажете мне все, что вам о нем известно. – И, прежде чем собеседник успел возразить, добавил: – Просто не хотелось бы, чтобы моя информация как‑то повлияла на то, что вы могли бы мне сообщить.

– Неужели тут замешана политика? – спросил доктор с тем глубочайшим недоверием, на какое способен только итальянец.

– Нет, политика тут совершенно ни при чем. Честное слово.

При явной, на взгляд доктора, сомнительности такого ручательства он все‑таки уступил.

– Ну и хорошо, – он открыл бежевый конверт, лежащий на столе. – Попозже я попрошу сестру сделать для вас копию вот этого.

– Буду признателен, доктор.

– Как я уже говорил, он назвался Хильмаром Дойером и заявил, что он австриец и живет в Венеции. Поскольку он не подпадает под национальную программу здравоохранения, то я принял его частным образом. И я не видел причин ему не верить. – Доктор разглядывал какие‑то записи на лежащем перед ним линованном листке медицинской карты. Даже вверх ногами они произвели на Брунетти впечатление очень четких и аккуратных. – Он сказал, что в последние несколько месяцев у него немного снизился слух, и попросил меня его обследовать. Было это, – доктор заглянул в начало истории болезни, – третьего ноября. Я провел обычные анализы и нашел, что имеет место – как он и говорил – значительное снижение остроты слуха. – И, предвосхищая вопрос Брунетти, уточнил: – По моим оценкам, слух у него сохранился процентов на шестьдесят‑семьдесят. Что меня насторожило – так это его заявление, будто прежде у него никаких проблем со слухом не было, – они появились внезапно, в течение последнего месяца или около того.

– Скажите, а это можно назвать обычным явлением – в его годы?

– Он сказал, что ему шестьдесят два. Что ли, это тоже неправда? Если бы вы мне назвали его точный возраст, мне было бы легче ответить на ваш вопрос.

– Ему было семьдесят четыре.

Услышав это, доктор Трепонти закрыл карту и что‑то исправил на ее титульном листе.

– Не думаю, что это сильно меняет дело, – заметил он. – Во всяком случае, суть от этого не меняется. Это серьезное поражение – внезапное, острое и, поскольку затронута ткань слухового нерва, – необратимое.

– Вы уверены, доктор?

Тот даже не потрудился ответить.

– Уяснив себе природу заболевания, я попросил его зайти недели через две. И, проведя повторные тесты и анализы, нашел, что слух упал еще больше, а состояние нервной ткани ухудшилось, причем тоже необратимо.

– Насколько упал слух?

– Я полагаю, – доктор снова глянул на какие‑то цифры в истории болезни, – еще процентов на десять. Может быть, чуть больше.