|
Она ведь говорит это, прежде чем убить себя, – а я не поняла. Тогда – не поняла. – Брунетти удивился, увидев на ее лице гримасу веселого изумления. – Это так на него похоже – театральность в последнюю минуту. Вернее, мелодрама. Уже после я удивлялась, что свои последние слова он позаимствовал у Пуччини. – Она серьезно посмотрела на него. – Вам, наверное, странно это слышать. Но, по‑моему, лучше бы он процитировал что‑нибудь из Моцарта. Или Вагнера.
Он видел, что она борется с подступающей истерикой. Поднялся, подошел к стоящей в проеме между окнами стеклянной горке, налил ей рюмку бренди и на одно мгновение задержался у окна, глядя на колокольню Святого Марка. Потом вернулся и протянул ей рюмку. Она машинально отпила глоток. Он снова подошел к окну и продолжал обозревать колокольню. И только удостоверившись, что с башней все в полном порядке, вернулся в свое кресло. – Вы расскажете, синьора, почему вы это сделали? Ее удивление было неподдельным. – Если вам хватило ума понять, как я это сделала, то вы должны сами сообразить, почему. Он покачал головой. – Я не стану высказывать своих предположений, потому что если они ошибочны, то могут оскорбить память этого человека, – он поймал себя на том, что и сам выражается в стиле какого‑нибудь либретто Пуччини. – Стало быть, вы все понимаете, верно? – Она наклонилась вперед, чтобы поставить едва пригубленную рюмку возле пачки с сигаретами. – Из‑за вашей дочери, да, синьора? Закусив верхнюю губу, она кивнула – едва заметно. Потом отпустила губу, и он увидел на ней глубокие белые отметины. Она вытянула руку за сигаретой, отдернула, потом сжала ее другой рукой и проговорила так тихо, что ему пришлось нагнуться к ней, чтобы расслышать: – Ума не приложу, – и она с гадливостью покачала головой. – Алекс совершенно не интересовалась музыкой. Она даже не знала, кто он такой, когда я начала с ним встречаться. Когда я сказала ей, что хочу выйти за него, она заинтересовалась. Потом, когда я сказала ей, что у него есть своя ферма и лошади, она уже здорово заинтересовалась. Кроме лошадей, ее мало что интересует – прямо девочка из какой‑нибудь английской книжки! – только лошади и книги про лошадей. Когда мы с ним поженились, ей было одиннадцать. Узнав, кто он такой – видимо, от одноклассников, – она поначалу его побаивалась, но это быстро прошло. Хельмут отлично ладил с детьми. – Она скривилась от мрачной двусмысленности только что сказанного. – А потом. Потом. Потом, – повторяла она, не в силах высвободиться из тенет воспоминаний. – Этим летом мне надо было лететь в Будапешт. Навестить маму, она приболела. Хельмут обещал, что все будет в порядке, и я уехала. Взяла такси и поехала в аэропорт. Но аэропорт был закрыт. Не помню почему, Забастовка. А может, что‑то такое на таможне. – Она подняла на него глаза. – Это ведь не имеет значения, почему он был закрыт, правда? – Нет, синьора. – Рейс был отложен, сперва на час, а потом объявили, что все вылеты отменяются до следующего утра. Я взяла другое такси и поехала домой. Время было еще не позднее, еще до полуночи, и я не стала ему звонить, что возвращаюсь. Я вернулась и вошла в дом. Было темно, и я поднялась наверх. Алекс всегда спала беспокойно, и я зашла к ней в комнату – просто проведать ее. Просто проведать. – Она посмотрела на него без всякого выражения. – Когда я уже стояла на верхней площадке, я услышала ее голос. Я решила, что ей снится кошмар. Она не кричала, просто взвизгивала. Как зверушка. Просто взвизгивала. И все. И я вошла к ней в комнату. Он был там. С ней. И вот тут непонятно, – произнесла она спокойно, словно о головоломке, которую решала с его помощью. |
