Синьора Веллауэр сидела на деревянном стуле с прямой спинкой, вцепившись обеими руками в сиденье и упершись взглядом в пол, и время от времени покачивала головой, словно что‑то отрицала, отвечала отказом в немом внутреннем диалоге.

– Синьора, синьора, ваши друзья – в театре?

Она не реагировала, продолжая свою неслышимую беседу.

– Синьора, – повторил он, на сей раз коснувшись ее плеча, – ваши друзья – они тут, в театре?

– Вельти, – отозвалась она, не поднимая взгляда, – я попросила их встретить меня после спектакля.

Полицейский вернулся с рюмкой и стаканом. Брунетти протянул рюмку женщине:

– Выпейте, синьора.

Она приняла рюмку и так же отрешенно выпила, затем выпила и воду, поданную комиссаром– совершенно так же, словно не почувствовав между ними никакой разницы. Он забрал у нее рюмку со стаканом и отставил в сторону.

– Когда вы его видели, синьора?

– Что?

– Когда вы видели его в последний раз?.

– Хельмута?

– Да, синьора. Когда вы его видели?

– Мы приехали вместе. Сегодня вечером. Потом я пришла сюда после… – ее голос пресекся.

– После чего, синьора?

Прежде чем ответить, она вгляделась в его лицо.

– После второго действия. Но мы не разговаривали. Я пришла поздно. Он сказал только… нет, ничего не сказал.

Чем вызвано ее замешательство – сильным потрясением? Плохим знанием языка? Ясно одно – сейчас задавать ей вопросы бесполезно.

Сзади с грохотом обрушилась новая волна аплодисментов, они то стихали, то снова усиливались при выходе солистов. Женщина отвела глаза от его лица и опустила голову, словно завершив наконец свой внутренний диалог. Брунетти велел полицейскому побыть с ней, объяснив, что за ней зайдут ее друзья и тогда ее можно отпустить с ними.

Оставив ее, он вернулся в гримерную. Судмедэксперт и фотограф, успевший подъехать, пока Брунетти беседовал с синьорой Веллауэр, как раз собирались уходить.

– Еще что‑нибудь? – поинтересовался у Брунетти доктор Риццарди.

– Нет. Вскрытие?

– Завтра.

– Сам сделаешь?

Риццарди задумался, прежде чем ответить.

– Вообще‑то у меня график, но раз уж я осматривал тело, то квесторе, скорее всего, меня попросит и об этом.

– А когда?

– Часов в одиннадцать. Надо управиться до полудня.

– Тогда я заеду, – сказал Брунетти.

– Это лишнее, Гвидо. Тебе незачем тащиться на Сан‑Микеле. Можешь позвонить, или я сам позвоню тебе на работу.

– Спасибо, Этторе, но я все‑таки к вам заеду. Я там давненько уже не был – пора навестить могилу отца.

– Ну, как хочешь. – Пожав руку Брунетти, судмедэксперт сделал шаг к двери и, помедлив, добавил: – Это был последний из гигантов, Гвидо. Он не должен был так умереть. Страшно жаль!

– И мне, Этторе. мне тоже очень жаль.

Доктор вышел, а следом за ним и фотограф. Едва они удалились, как один из двоих санитаров, стоявших у окна и куривших, поглядывая на публику, проходившую внизу через кампо , обернулся и направился к трупу, лежавшему теперь на полу на носилках.

– Что, уносить? – осведомился он безо всякого интереса.

– Нет, – ответил Брунетти. – Пусть сначала все уйдут из театра.

Напарник, остававшийся у окна, выкинул туда окурок и подошел к другому концу носилок.

– Долго ждать‑то? – спросил он, даже не потрудившись скрыть раздражение. Плотный коротышка, судя по выговору – неаполитанец.

– Не знаю, долго или недолго, но придется подождать, пока все не уйдут из театра.