– Антониу!

Я кричал, чтобы он вернулся, поднялся назад, но ветер относил мой голос.

Антониу взглянул вверх. Лицо его было ужасно: это было лицо мученика или грешника. Он взглянул через плечо и увидел то, что видел я: цёпочку убегающих вдаль огней над черной планетой, необъятную пустоту небес, мрак морских глубин.

Первым мелькнул, падая вниз, молоток – серебристым проблеском в темноте. Потом другая его рука выпустила поручень, и он повис в воздухе. Нога его зацепила опору, но тут же сорвалась, и он полетел вниз, в темную пропасть, через несколько секунд бесследно поглотившую его.

Завыли сирены. Завертелись вокруг белесые огни. Я откатился от края, внезапно остро ощутив пустоту: имеешь, казалось бы, все – друзей, семью, любовь – и вдруг в одночасье все это теряешь.

44

Среда 5.30, 25 ноября 199…

больница Эгаш Мониш, Санту‑Амару.

Лиссабон.

Карлуш лежал в отделении интенсивной терапии; его голову и шею поддерживала какая‑то странная конструкция, не дававшая ему шевельнуться и оставлявшая затылок свободным. Организм работал нормально, но в сознание он не приходил, и никто из лиссабонских нейрохирургов не мог сказать, когда он выйдет из комы.

Мы не спускали с него глаз – его мать рука об руку с отцом, окаменевшие и безотрывно глядевшие на сына в безумной надежде передать ему частицу своей воли. Оливия, безумно волновавшаяся за Карлуша, но все еще оплакивавшая Антониу Боррегу, которого знала с пеленок. И я, раздавленный чувством вины. Ведь если бы Карлуш не довел расследование до логического конца, все зашло бы в тупик, и я тоже стал бы, по выражению Клауса Фельзена, «человеком конченым».

По прошествии нескольких часов, убедившись, что дыхание Карлуша восстановилось, его сняли с искусственной вентиляции легких. Теперь, после переливания крови, он лежал весь опутанный проводами и датчиками, под капельницей. Он лежал тихо и неподвижно. В тишине раздавался лишь гул мониторов. Ни один мускул его не подрагивал, сомкнутые веки не трепетали. Лицо и тело были расслаблены, пока его мозг спал.

Где, по каким неведомым просторам блуждают пребывающие в коме? Видят ли они там свет или только темную, без единого проблеска дыру?

В семь часов я оставил Оливию с родителями Карлуша, отправился на работу и сел за стол. Коллеги заходили ко мне, осведомляясь о здоровье Карлуша, хотя его и недолюбливали. Я обстоятельно отвечал на расспросы. В восемь тридцать я зашел к Нарсизу, встретившему меня глубокомысленным хмыканьем. Я поставил его в известность, что собираюсь расследовать исчезновение бывшего офицера полиции, следователя Лоуренсу Гонсалвеша. На это он ничего не ответил.

Я взял казенный автомобиль, подъехал в Одивелаш и засел возле дома Валентина. Как ни удивительно, он не заставил меня долго ждать – наверно, и ему не спалось по ночам. Когда рядом с машиной показалась его курчавая грива, я опустил стекло и велел ему сесть ко мне.

Мы влились в поток машин, шедших к южной окраине города.

– Тебе знаком некий Лоуренсу Гонсалвеш? – спросил я.

Пробормотав себе под нос это имя, он нахмурился. Я остановил машину. Впереди нас никого не было, сзади раздавались нетерпеливые сигналы. Я протянул ему фотографию.

– Это так называемый «секьюрити‑консультант», иными словами частный сыщик. Занимается слежкой и всякое такое.

– Почему я должен его знать?

– Разве не по его наущению ты устроил это затейливое секс‑шоу в пансионе «Нуну»? Помнишь, как интересно вы там проводили время – ты, Бруну и блондинка‑малолетка? – сказал я.