– И я, – с облегченным смешком отвечает собеседник.

Когда он исчезает в своем номере, она испытывает секундное сожаление, так как хочет отдохнуть, чтобы перезагрузиться, но не слишком стремится остаться в одиночестве.

Комната выглядит модной в немного аляповатом, показном стиле. Толстый ковер кремового оттенка, наполовину скрытая за узорчатыми подушками постель, тяжелые занавеси того же кроваво-красного цвета, что и дорожка на ступенях. Крепко запертая дверь в смежный номер Айзека и другая – в ванную с черно-белым кафельным полом. На стене висит телевизор, на который Вэл старается не смотреть.

Едва оглядевшись по сторонам, она сбрасывает бесполезные декоративные подушки на пол и падает на кровать. Если удастся отдохнуть хоть немного, то вечером голова будет яснее.

Вэл чешет зудящую, горящую ладонь. Мысли с трудом ворочаются в мозгу, ходят по кругу. Нужно расспросить Маркуса, Хави и Дженни. Надавить на них и узнать всё, что они помнят о последнем выпуске передачи и той ночи, когда вмешался отец и забрал старшую из дочерей. Потом необходимо уточнить у Хави, чего, по его мнению, хочет добиться ведущая подкаста и что она может знать. Неплохо бы позаимствовать телефон Айзека и покопаться в интернете, чтобы почитать теории насчет программы и ее резкого завершения.

Айзек поможет. Он располагает ресурсами и понимает, насколько это важно для Вэл. Она доверяет ему, его глазам, его искренней улыбке, его длинным пальцам…

Доносится легкий шум, похожий на вздох.

Вэл резко распахивает глаза. В номере темно. Единственный источник света – статические помехи на экране телевизора, который она не включала. А еще воздух стал ледяным, хотя кондиционер не работает. Не слышно ничего, кроме настойчивого электрического гула.

Голова будто сама собой поворачивается в сторону. Дверь в коридор открыта. За порогом видна лишь абсолютная темнота – глубокая, мягкая, теплая.

От этого мрака отделяется фигура. Вэл стискивает челюсти, замирая от ужаса – или предвкушения. Это тот самый загадочный человек в плаще и цилиндре? Хочет ли она, чтобы это оказался он? Есть ли у него ответы?

Но когда фигура приближается, то становится меньше, ее очертания прекращают расплываться. Она застывает у края кровати, глядя на неподвижную девушку. Затем наклоняется так, что они оказываются лицом к лицу.

Китти. Это Китти. Единственные цветные пятна в темном номере, который будто выкрашен в черно-белые тона, – это ее большие синие глаза, такие яркие, что больно в них смотреть, но Вэл не отводит взгляд. Она хочет спросить младшую сестру, где та пропадала. Хочет извиниться. Хочет поклясться, что она всегда оставалась во снах, даже когда воспоминания стерлись.

Но Вэл не может пошевелиться. Может только продолжать смотреть.

Китти берет ее за руку и прижимает свои крошечные ледяные пальчики к зудящей ладони, унимая жжение. От внезапного облегчения хочется плакать.

– Ты чего спишь, лентяйка? Нужно еще столько всего сделать.

Голосок Китти такой же, как и темнота в дверном проеме: шелковисто-мягкий, зовущий. И такой же черный. Вэл знает, каков этот цвет на вкус, и скучает по нему, хотя и не помнит, почему. В ее сознании столько зияющих дыр, столько пустых пространств, которые может наполнить гудение и ледяной холод. Горло болит, а глаза горят.

– Только не плачь, – произносит Китти мелодичным тоном. – Помнишь, чему нас учили?

Вэл по-прежнему не может пошевелиться, но слова песни сами собой всплывают в голове, где всегда ждали своего часа. «Улыбайся, не грусти! Беду забудь, обиды отпусти».

Губы Китти разъезжаются в улыбке шире и шире – такой широкой, что неясно, каким образом это возможно. Затем сестра начинает пятиться спиной вперед, словно кто-то нажал на обратную перемотку, пока не воссоединяется с теплой и бесформенной тьмой.