– Хохот – возможно, хотя я пришел к выводу, что это скорее социальное, чем биологическое явление, но способность находить что‑то смешным не биологична. Я знаю, что, когда Питер смотрит по телевизору комедии, он почти никогда не смеется вслух, но это вовсе не значит, что ему не смешно.

– Пожалуй, – согласился Питер.

– По правде сказать, я теперь точно знаю, что такое юмор: это реакция на внезапное образование неожиданных нейронных сетей.

– Не дошло, – сказал Питер.

– Вот именно. «Не дошло». Люди говорят в точности одно и то же, когда они не понимают чего‑то серьезного и когда они не понимают шуток: мы интуитивно чувствуем, что не хватает какого‑то соединения. Это соединение является нейронной сетью. – Загробный двойник продолжал без единой запинки. – Смех – даже если это всего лишь внутренний смех, кстати, единственно возможный для меня сейчас, так как и сторона у меня теперь только одна, внутренняя, – это реакция, сопровождающаяся образованием в мозгу новых соединений. Но при этом наблюдается очень сильное возбуждение синапсов. Так они никогда прежде не возбуждались или в крайнем случае делали это очень редко. Когда вы слышите новую шутку, вам смешно, и вы даже можете рассмеяться, услышав ее во второй или в третий раз, но любая шутка рано или поздно приедается. Вы ведь знаете старую шутку: «Зачем цыпленок перешел через дорогу?» Мы все смеялись над ней в детстве, а вот взрослым она совсем не кажется смешной, и это различие в нашей реакции связано вовсе не с тем, что в самой этой шутке есть что‑то детское – на самом деле это не так, – она, напротив, весьма изощренная. Все дело в том, что соответствующая нейронная сеть теперь уже прочно установлена.

– Какая нейронная сеть? – спросил Питер.

– Та, которая связывает наши представления о домашней птице, которую мы обычно считаем глупой и пассивной, и наши представления о целеустремленности и личной инициативе. Вот что смешно в этой шутке: идея, будто цыпленок мог перейти через дорогу потому, что он сам этого захотел, потому что ему, возможно, стало любопытно, что там, на той стороне; это новая идея, и образование новой сети взаимодействующих нейронов, выражающей эту идею, и вызывает то мгновенное нарушение мыслительных процессов, которое мы называем смехом.

– Я не уверен, что могу с этим согласиться, – сказал Питер.

– Я бы пожал плечами, если бы мог. Хорошо, постараюсь это доказать. Знаешь, что заказывает мистер Спок, когда заходит в интендантство Звездного Флота? – Здесь двойник впервые сделал паузу, как заправский комик. – Один «Вулкан», только, пожалуйста, не с расплавленной системой управления.

– Очень неплохо, – одобрил Питер, улыбнувшись.

– Спасибо. Разумеется, я только что это придумал, не мог же я рассказать тебе анекдот, который мы оба уже знаем. А теперь подумай: что, если бы я рассказал этот анекдот немножко по‑другому, начав, к примеру, так: «Ты когда‑нибудь слышал о „Вулкане“ с расплавленной системой управления?» Так вот…

– Это бы все испортило.

– Вот именно! Та часть твоего мозга, где содержатся мысли о «Вулкане» с расплавленной системой управления, была бы заранее активирована, и в конце рассказа не возникла бы неожиданная ассоциация между мыслями о еде, например, о мороженом, и бомбардировщиках «Вулкан». Обычно они не связаны между собой. А ведь именно это новое соединение и вызвало смех.

– Но мы редко смеемся вслух, когда остаемся одни, – заметил Саркар.

– Совершенно верно. Мне кажется, смех в обществе служит совсем другой цели, чем внутренний смех.