— Говорите, куда вы запрятали Ноду Сторн?!

   — Спокойно, Ронг! — Латиани резким ударом отбросил его в кресло. — Никуда ваша Нода не

денется. Недельку полечится от истерии и снова вернется к нам. Так уже было несколько раз.

Ее-то мы с удовольствием возьмем назад, хотя предварительные изыскания уже закончены. Сегодня

машина начнет выдавать продукцию — тысячу научно-фантастических романов в год. Мы в это дело

вложили больше ста миллионов соле, а вы, осел эдакий, чуть было все нам не испортили. Хорошо,

что автоматическая защита, предусмотренная Дориком, вовремя выключила ток.

 СУДЬЯ

   В одном можно было не сомневаться: меня ждал скорый и беспристрастный суд.

   Я был первым подсудимым, представшим перед Верховным Электронным Судьей Дономаги.

   Уже через несколько минут допроса я понял, что не в силах больше лгать и изворачиваться.

   Вопросы следовали один за другим с чудовищной скоростью, и в каждом из них для меня таилась

новая ловушка. Хитроумная машина искусно плела паутину из противоречий в моих показаниях.

   Наконец мне стало ясно, что дальнейшая борьба бесполезна. Электронный автомат с

удивительной легкостью добился того, чего следователю не удавалось за долгие часы очных

ставок, угроз и увещеваний. Я признался в совершении тягчайшего преступления.

   Затем были удалены свидетели, и я остался наедине с судьей.

   Мне было предоставлено последнее слово.

   Я считал это пустой формальностью. О чем можно просить бездушный автомат? О снисхождении? Я

был уверен, что в его программе такого понятия не существует.

   Вместе с тем я знал, что пока не будет произнесено последнее слово подсудимого, машина не

вынесет приговора и стальные двери судебной камеры не откроются. Так повелевал Закон.

   Это была моя первая исповедь.

   Я рассказывал о тесном подвале, где на полу, в куче тряпья, копошились маленькие

человекообразные существа, не знающие, что такое солнечный свет, и об измученной непосильной

работой женщине, которая была им матерью, но не могла их прокормить.

   Я говорил о судьбе человеческого детеныша, вынужденного добывать себе пищу на помойках, об

улице, которая была ему домом, и о гнусной шайке преступников, заменявшей ему семью.

   В моей исповеди было все: и десятилетний мальчик, которого приучали к наркотикам, чтобы

полностью парализовать его волю, и жестокие побои, и тоска по иной жизни, и тюремные камеры, и

безнадежные попытки найти работу, и снова тюрьмы.

   Я не помню всего, что говорил. Возможно, что я рассказал о женщине, постоянно требовавшей

денег, и о том, что каждая принесенная мною пачка банкнот создавала на время крохотную иллюзию

любви, которой я не знал от рождения.

   Я кончил говорить. Первый раз в жизни по моему лицу текли слезы.

   Машина молчала. Только периодически вспыхивавший свет на ее панели свидетельствовал о том,

что она продолжала анализ.

   Мне показалось, что ритм ее работы был иным, чем во время допроса. Теперь в замедленном

мигании лампочек мне чудилось даже какое-то подобие сострадания.

   "Неужели, — думал я, — автомат, созданный для защиты Закона тех, кто исковеркал мою жизнь,

тронут моим рассказом?! Возможно ли, чтобы электронный мозг вырвался из лабиринта заданной ему

программы на путь широких обобщений, свойственных только человеку?!"

   С тяжело бьющимся сердцем, в полной тишине я ждал решения своей участи.

   Проходили часы, а мой судья все еще размышлял.