Меж тем жжение в руке усиливалась. Он остановился, сжав зубы, резко выдернул стрелу, и тут приметил, что она смазана чем–то липким. Сразу догадался:

– Яд!.. – и дальше забормотал. – Что же это за яд? Когда подействует?.. Мама наверняка знает противоядие, вот бы только добраться до нее…

Но тут он почувствовал сильное головокружение, слабость по всему телу. Разом обессилевшие ноги подкосились, и он рухнул. Глаза стремительно захлестывал мрак.

– Отпусти меня! – возопил он, и не получил никакого ответа.

Стал вытягиваться вперед, но тут страшный жар ударил изнутри, вывернул тело. Глаза вылезли из орбит, язык вывалился из пересохшей гортани. Грудь его пучилась, и вдруг разразилась городом исполином с многотысячным населением, с пятидесятиметровыми стенами. А на месте головы Творимира был военный лагерь, не меньший, чем сам город.

Творимира затягивало в этот лагерь, он завопил, тщетно пытался за что–нибудь ухватится, но…

– Отец! – голос резкий, злой. – Ответь скорее – есть ли такой враг, которого можно щадить?.. Что же ты молчишь…

Перед ним стоял худой, но с хорошо развитыми мускулами юноша, в котором Творимир признал свои черты. Юноша глядел вызывающе, раздраженно с неюношеским раздражением. И чувствовалась, что много он зверств перевидал, и вряд ли какое зверство могло его смутить.

И вступила женщина – массивная, красная, видно – привыкшая орать:

– А он совсем онемел! Родному сыну ответить не может!.. Ну, конечно, никому нельзя давать спуска. Враг он и есть враг. Не важно кто: женщина, ребенок – это враг Государя, а значит – достоин смерти. Они, гады проклятые, уже тридцать лет не сдаются. Но ничего – скоро стены будут взорваны…

– Что?.. Тридцать лет? – тихо прошептал Творимир. – Дайте мне зеркало. Скорее…

– На, гляди! – усмехнулась постаревшая Любава. – Было бы на что глядеть…

Творимир долго не мог унять дрожь в руках, но вот, наконец управился… Из зеркала на него глядел раньше времени состарившийся, поседевший человек. У него не было одного глаза, лицо перекраивали многочисленные, и некоторые очень глубокие шрамы. Зато одет он был весьма богато, да и вообще – окружающий шатер был завален всякой роскошью.

– А ведь все это грабленое. – догадался Творимир.

– Ты чего? – женщина уперла руки в бока, раздраженно на него уставилась. – Это у врагов отвоевано, этим нас государь наградил! Ты что – беднякам это раздать вздумал, дурень?!..

Творимир отшатнулся в сторону, и горестно вскричал:

– Ведь я уже старик!.. Верните мне годы…

– Да совсем ты что ли спятил, дурень?! – взревела Любава. – Какие тебе годы возвращать?..

– Куда ушли эти годы, куда?! – Творимира трясло, он чувствовал в себе темную, мучительную злобу.

И наплывали воспоминанья. Уже не сотни – тысячи схваток. Однообразных, кровавых. Почти каждый день на протяжении этих тридцати лет он кого–нибудь убивал. Вначале убийство пугало, убитые снились, но потом привык. Ему доводилось убивать и женщин, и почти детей. Он часто получал раны. Раз ему рассекли живот, и он с выпотрошенными кишками несколько часов полз до своего лагеря, кишки цеплялись за трупы и их приходилось выдергивать… после этого он поседел.

К врагам, похитителям Гроба Весны Творимир относился с однообразной, всегда сильной ненавистью. И в каждом дне он уделял несколько часов на ненависть, на исступленную ругань в их адрес.

А еще у него была Любава.