Бруно охотно пользовался аллегориями. Нередко злоупотреблял ими. Не всегда можно точно определить, что имел в виду автор. Образное аллегорическое изложение отвечало его поэтической натуре. А еще это была демонстрация мнемонических приемов, когда с помощью символов и образов запоминаются умозаключения. Вдобавок аллегории позволяли высказать то, о чем иначе говорить было слишком опасно.

Так, в «Песне Цирцеи» сопоставляются люди и животные. Некоторые сопоставления весьма нелестны для церковников. Монахи сравниваются с обезьянами. Доминиканцам, участвовавшим в трибунале инквизиции, достается особенно крепко. На вопрос, как распознать среди множества собачьих пород самую злую, следует ответ: «Это та самая порода варваров, которая осуждает и хватает зубами то, чего не понимает. Ты их распознаешь потому, что эти жалкие псы гнусным образом лаются на всех незнакомых, хотя бы и добродетельных людей, а по отношению к знакомым проявляют мягкость, даже если эти знакомые и отъявленные мерзавцы!»

Кто же эти худшие из псов? И почему псы? И что означает название ордена? «Домини канес» по-латыни — «господни псы»; эта игра слов была широко известна.

Бруно часто пользуется аллегориями. Однако там, где, казалось бы, нужна повышенная осторожность, он изъясняется наиболее понятно, намеки его весьма прозрачны.

Резко обрушивается он на религиозных фанатиков, которые «сосредоточивают всю силу своего воображения на смерти какого-нибудь Адониса» (ясно, что во времена Бруно на смерти Адониса никто не сосредоточивал всю силу своего воображения; верующим католикам полагалось постоянно осмысливать и переживать смерть Христа-спасителя). Такой человек, по словам Бруно, «обманывает себя пустым почитанием призраков, умертвляет плоть и обессиливает дух различными искусственными средствами — уединением, молчанием, темнотой, дурманящими мазями, бичеванием, холодом или жарой — и идет навстречу жалкому, умственному расстройству».

Неистовый Ноланец продолжает обличать «святое папское воинство» даже в трактатах сугубо научных. Он не способен сдерживать негодование. К счастью, язык аллегорий помогал избегать острых конфликтов. Бруно, несмотря на его язвительные выпады против религиозного фанатизма, продолжает пользоваться большой популярностью, читает лекции, посещает модные салоны и кружки любителей наук и философии.

Благоденствие Бруно в Париже было слишком непрочным. Виной тут был не его строптивый характер, а историческая ситуация и особенно личность молодого и небесталанного короля Генриха III. Он с юных лет зачитывался трудами Макиавелли и увлекался философией. Возможно, по примеру рассудительного Марка Аврелия, он мечтал стать правителем-философом. Во всяком случае, даже придя к власти, сохранил любовь к мудрости. К удивлению двора, а также иноземных послов, мог «терять» по два-три часа в день на занятия философией. Если учесть, что Генрих III стремился утихомирить религиозные распри и жить в мире с соседними государствами, то вполне оправдываются лестные (если не сказать льстивые) высказывания Бруно в его адрес.

Однако приходится учитывать и другое. Генрих III Валуа — последний из этой династии — тратил значительно больше времени на развлечения, косметику, наряды, чем на философию да и на государственные дела. Он предавался то неудержимому разгулу, то мрачному покаянию. Взрывы веселости сменялись меланхолией, лихорадочная активность — безучастностью. Он был рабом настроения. «Сильный мира сего» имел слишком слабый характер. Своевольный абсолютный монарх был безволен.