Он, Косухин, в странной, явно буржуйского вида,
шляпе, что-то объясняет небольшой толпе внимательно слушающих людей. Он
слышит свою собственную фразу о каком-то пятилетнем плане, который они
должны выполнить почему-то всенепременно в три года, и о товарище Сталине,
которому он должен послать телеграмму.
Степа не успел даже удивиться, а воспоминания унесли его дальше. Он
увидел молодую девушку в красном платке и с тетрадью под мышкой, а затем
сообразил, что зовут ее Валентина, и он обвенчался с нею, - то есть не
обвенчался, а "расписался" - как раз на пролетарский праздник Первого Мая.
Затем - он держал в руках маленького пацаненка, который был похож на него
самого, а пацаненка звали Николаем в честь пропавшего без вести на
Германской брата-летчика. А воспоминания мчались дальше. Неведомый край и
огромная стройка сменились тихим кабинетом с зашторенными окнами. Перед
Степаном на большом красном ковре менялись люди с бледными перепуганными
лицами, и Степа вдруг понял, что эти люди боятся его, бывшего красного
командира, и эта мысль показалась ему жуткой и одновременно приятной.
Потом он был в другом кабинете, и невысокий человек со скрюченной
левой рукой курил трубку и что-то объяснял, а он, Косухин, согласно кивал,
отвечая на все: "Так точно! Слушаюсь...". И это было не обидно, а тоже
почему-то приятно.
Валентина, встречавшая его поздними вечерами, когда огромная машина
доставляла его домой в сопровождении молчаливых парней с лазоревыми
петлицами, теперь уже не носила нелепой красной косынки. На ее быстро
повзрослевшем лице появились небольшие железные очки, совсем как у Семена
Богораза, а Николай Косухин-младший, напротив, носил что-то похожее на
красную косынку на худой мальчишеской шее. Впрочем, сына он видел редко, и
все чаще машина доставляла его домой под утро.
А потом пришел страх. Он сочился повсюду - из стен кабинета, от
портретов того, с дымящейся трубкой, плавал в глазах жены, вместе с
которой он ночью, стараясь не шуметь, сжигал какие-то фотографии с
дарственными надписями, чьи-то письма... Страх парализовал все чувства, и
Степа вдруг понял, что так страшно ему никогда не было ни на фронте, ни
даже в заброшенной церкви, когда когтистая лапа рвала доски пола.
И наконец, случилось то, о чем вещал страх. Молодые крепкие ребята с
лазоревыми петлицами - уж не те ли, что сопровождали его каждый вечер, -
крутили Косухину руки прямо в его огромном кабинете, а затем воспоминания
затянуло красным - он лежал на грязном холодном полу, ощущая только одно -
боль. Нечеловеческую боль в разбитом теле, боль в душе от того, что где-то
рядом в такой же камере избивают его жену. В ушах прозвучали слова
какого-то мордастого с лазоревыми петлицами, который говорил о невозможном
- что Коля Косухин-младший отрекается от отца-изменника и просит того, с
трубкой, чтобы он разрешил ему взять другую фамилию. А в конце была
стенка. Такая, возле которой ему уже приходилось стоять. |