ХАНТЕР. Это — ваша личная война, капитан Браун, ваша частная затея. Закон нашей страны санкционирует институт рабства. Закон нашей страны…

ДЖОН БРАУН. Тем самым обращается в беззаконие. Долг честного человека — не подчиняться несправедливым и бесчеловечным законам.

XАНТЕР. Это анархия! Когда частное лицо…

ГУБЕРНАТОР УАЙЗ. Какой принцип служит для вас оправданием ваших действий?

ДЖОН БРАУН. Золотое правило: не делай другому того, чего не желаешь себе. Мне жаль несчастных, томящихся в рабстве, которым некому помочь.

ГУБЕРНАТОР УАЙЗ. Золотое правило! И при том вы забираете у полковника Вашингтона лошадь и повозку.

ДЖОН БРАУН. Неужели вам нужно объяснять, что у нас было на них больше прав, чем у полковника Вашингтона на его рабов? Чей грех страшнее — мой, когда я забираю у него лошадь на войне, или его, когда он похищает детей из материнской колыбели? Разве по-божески то, что закон для одного не есть закон для каждого?.. Где они, мои бедные, страждущие братья и сестры? Можете вы сказать? Не человек ли я, не брат ли им?.. Непременно запишите дословно все, что я говорю.

ГУБЕРНАТОР УАЙЗ. Кто впустил сюда репортеров? Что они тут делают?

ПОЛКОВНИК ВАШИНГТОН. Я вас предупреждал.

ДЖОН БРАУН. Это вы — воры и разбойники. В стране четыре миллиона рабов. Триста лет вы продаете то, что ими заработано, и кладете себе в карман. Если считать, что наемный работник приносит хотя бы пятьдесят центов дохода в день, — значит, вы каждый день крадете два миллиона долларов у самых сирых, самых убогих, самых обездоленных братьев моих и сестер. Вы крадете мужей у жен, жен у мужей, вы крадете детей у родителей. Вы сделали из людей домашний скот, чтобы похитить у них душу. Так кто же, скажите, вор и разбойник?

ГУБЕРНАТОР УАЙЗ. Капитал Браун, серебро ваших волос обагрила кровь содеянных вами преступлений. Конец ваш близок. Вам бы теперь подумать о душе.

ДЖОН БРАУН. Губернатор Уайз, каков бы ни был срок, отпущенный мне на земле, — пятнадцать месяцев, пятнадцать дней или пятнадцать часов, — я готов к кончине. Разница между сроком, отпущенным мне и вам, ничтожна. А потому я вам говорю: готовьтесь. Я готов.

ГУБЕРНАТОР УАЙЗ. Уйдем отсюда.

ПОЛКОВНИК ВАШИНГТОН. Вы сами навлекли это на себя.

ХАНТЕР (обращаясь к репортерам). Идемте.

^{Репортеры медлят.}

Идемте же. Вас пустили сюда из любезности.

ПЕРВЫЙ РЕПОРТЕР. Простите, еще минуту. (Обращаясь к Джону Брауну). Если вам есть что еще сказать, я все изложу в точности.

ДЖОН БРАУН. Скажите, что я пришел сюда не грабителем, не разбойником, не смутьяном. Скажите, что единственная причина, которая привела меня сюда, — это слезы угнетенных. А южанам скажите также, что им неминуемо предстоит все же решать этот вопрос — я говорю о негритянском вопросе, — ибо это еще не конец.

^{Свет над площадкой, изображающей казначейскую, быстро гаснет, наступает полная темнота. В темноте Кейджи и оба репортера уходят. Губернатор Уайз, Хантер и остальные переходят на одну сторону сцены, и эта площадка освещается.}

СЕНАТОР МЕЙСОН. Какой бы суд ни судил его — виргинский ли, федеральный ли, — его все равно признают виновным и приговорят к виселице. Так почему бы нам не передать его дело Федеральному правительству? Вынудим их заняться за нас черной работой — вынудим их повесить за нас Джона Брауна!

ХАНТЕР. В федеральном суде до весенней сессии его дело даже не пойдет в производство. Вы слышали голос Джона Брауна. Можем ли мы допустить, чтобы этот голос раздавался так долго? А вот если судить его в Виргинии, можно будет начать слушание дела в ближайшие же дни.