Солдаты тоже не обременяли себя раздумьями о будущем. На их век хватит крестьянских кур и перепуганных девок.

    Шальк сразу же невзлюбил нового капеллана. Кроме него, по-настоящему ненавидела Иеронимуса Эркенбальда. Женщина злилась на монаха за то, что он посмеялся над ней, мужчина - за то, что не дал посмеяться над собой.

    Шальк считал себя богохульником, чем чрезвычайно гордился, а новому капеллану не было до этого, похоже, никакого дела. Как ни изощрялся пушкарь, ему не удавалось вывести из себя этого Иеронимуса фон Шпейера.

    Наконец, он явился к тому вечером и, обдавая монаха кислым запахом пивного перегара, попросил отпустить грехи. Дескать, пора - накопилось.

    Иеронимус без улыбки посмотрел на солдата, сел рядом. Огромная луна висела над ними в черном небе, река плескала внизу. Лагерь разбили на склоне виноградной горы, и в дневном переходе отсюда были видны поздние огни в деревне.

    -  Я грешник, - вымолвил Шальк заплетающимся языком.

    Никакой реакции. Монах продолжал сидеть неподвижно.

    Четверть часа Шальк, путаясь в словах и жарко вздыхая, каялся в том, что свою сумасшедшую Кати любит более спасения души своей. Расписывал ее дивную дырку, чудную пустоту ее лона.

    -  Что только не совал я туда, и руками лазил, и заглядывал… - бормотал Шальк.

    Иеронимус слушал, не перебивая и не меняя выражения лица. Наконец, Шальку стало скучно.

    -  Ничем тебя не проймешь, - с досадой сказал артиллерист. - Чтоб в аду тебе сгореть, святой отец.

    И признался - говорил о своей пушке.

    -  Я понял, - спокойно отозвался Иеронимус. - Других грехов за тобой нет?

    -  А как же, - с готовностью ответил Шальк.

    Монах молча глядел на него. Ждал.

    -  Бабий грех один за мной, - таинственно заговорил Шальк, понижая голос. - Извел младенца во чреве.

    Луна немного сместилась. Ночь шествовала над рекой, и так неинтересно было Иеронимусу слушать пьяного солдата, так хотелось остаться наедине с тишиной и звездами.

    -  Как это - извел младенца? - нехотя спросил Иеронимус.

    Шальк взмахнул рукой, как будто хотел пырнуть ножом.

    -  Вспорол брюхо беременной бабе. Убил и ее, и ребенка.

    Даже в темноте было видно, как победоносно сверкнули его глаза.

    Монах дернул углом рта.

    -  Наговариваешь на себя, - сказал он точно через силу. - А что по пушке скучаешь, так это не грех. И в пушечный ствол руками лазить не возбраняется ни человечьим законом, ни божеским. Иди, дитя мое, и больше не греши.

    Чувствуя себя последним дураком, Шальк яростно выругался и с той минуты возненавидел монаха лютой ненавистью.

    ХИЛЬДЕГУНДА

    Дорога вошла в деревеньку, но почти не стала лучше, только прибавились отбросы, плавающие в мутных лужах. Тощий пес, ребра наружу, увязался было за солдатами, да Эркенбальда пристрелила его из длинноствольного пистолета, чтобы не своровал чего-нибудь из еды.

    Бросив телегу там, где завязла по самые оси, Ремедий выпряг лошадь и, оставив отрядное добро на попечение Эркенбальды, повел животное к деревенскому трактиру. Остальные потянулись следом.

    Проходя мимо убитой собаки, Шальк вдруг с сожалением оглянулся, дернул носом, но тут подловил на себе пристальный взгляд монаха и с сердцем пнул жалкий труп ногой.