-  Валентина застрелил булочник в Айзенбахе, когда святой отец полез грабить, - сказал монах.

    Агильберт ошеломленно замолчал. Но пауза длилась не дольше нескольких секунд, после чего капитан громко расхохотался.

    -  Ай да святоша! - сказал он. - И это ты вызнал. Не зря столько времени торчал у Мартина… Так останешься? Я буду платить тебе пять гульденов в месяц.

    -  У Эйтельфрица капеллан получал тридцать пять, - заметил монах.

    -  Тебе-то что?

    Монах пожал плечами.

    -  Я останусь с вами, пока во мне будет нужда.

    И повернулся, чтобы уйти.

    -  Погоди ты, - окликнул его капитан. - Звать-то тебя как?

    Монах повернулся, глянул - высокомерно, точно с папского престола, и ответил чуть не сквозь зубы:

    -  Иеронимус фон Шпейер.

    Так «Свора Пропащих» обрела нового духовного наставника взамен отца Валентина, который большинству годился в сыновья.

    ШАЛЬК

    Неуживчив был тогдашний правитель Страсбурга Лотар. С городом обращался как бог на душу положит, а что взгромоздит всевышний на лотарову душу, и без того отягченную, - о том лучше не задумываться. Перед соседями же охотно выставлял Лотар свой драчливый нрав: если ни с кем и не воевал, значит, готовился к новому героическому походу. Вечная нужда в солдатах превратила Лотара в благосклонное божество для ландскнехтов.

    К Страсбургу и двигалась «Свора Пропащих» после того, как победоносный Эйтельфриц был разбит у Брейзаха. И кем? Этим юбочником, раменсбургским маркграфом, который только одно и умеет - отсиживаться за крепкими стенами. И ведь отсиделся.

    Удача отвернулась от Эйтельфрица, а он все не хотел тому верить, бесновался, искал виноватых. Но Раменсбургская марка устояла перед натиском его солдат, даром что разграбили половину деревень в округе. И когда под стенами Брейзаха полегли две трети воинства, набранного сплошь из отпетых головорезов, неистовый Эйтельфриц впал в ярость.

    Повелел отрубить головы двум своим капитанам.

    Колесовал шанцмейстера.

    Выстроил длинный ряд виселиц для «дезертиров», как именовал теперь уцелевших после бойни солдат.

    А под конец переломал, истоптав ногами, все павлиньи перья на своем берете…

    Словом, от души лютовал граф Эйтельфриц, доселе прозываемый «Непобедимым».

    Агильберту одного взгляда на это достало, чтобы подхватить в обоз то, что еще оставалось от добычи, и той же ночью, не дожидаясь худого слова, двинуться прочь, к Айзенбаху - взять свою плату за пролитую под Брейзахом кровь.

    На полпути к отряду присоединился артиллерист Шальк, и Агильберт взял его. Хоть и славился пушкарь поганым нравом и в карты передергивал, за что бывал жестоко бит, но одно то, что уцелел от расправы, о многом говорило.

    Был Шальк человеком неопределенного возраста - лет сорок можно было ему дать. Невысокий, юркий, с острым проницательным взглядом из-под копны светлых волос, вечно немытых и потому серых, как старая солома. А одевался так вызывающе, что коробило даже покойного отца Валентина. Уж на что духовный пастырь привык к ландскнехтам, и то повторял вслед за преподобным Мускулусом, прославленным в Берлине обличениями нечестивой моды: дескать, штаны подобного покроя более подчеркивают нечто, надлежащее быть сокрыту, нежели скрадывают оное. Шальк не соглашался, выдвигая контртезис: «Ежели Господу угодно было оснастить меня должным образом, то почему мне не восславить щедрость его?» И продолжал таскать свое непотребство, на радость обозным девицам.