|
Я оказался в больнице впервые в жизни, и от этого запаха мне стало тоскливо. На пижаме подруги было два нагрудных кармана, из одного торчала маленькая ручка. Та-кие продают в киосках на вокзалах. Когда подруга наклонялась вперед, в разрезе пижамной куртки виднелась плоская незагорелая грудь. От одной мысли, что под грудью или где-то в ее глубине сдвинулась кость, становилось не по себе. Пытаюсь вспомнить, что же было дальше? Пил колу, смотрел на олеандр, думал о ее груди. А потом? Я устраиваюсь удобнее на пластиковом стуле и, подпирая рукой щеку, перебираю слои своих заурядных воспоминаний. Словно ковыряю в пробке кончиком острого ножа. Но как бы я ни думал, память обрывалась на «кости ее незагорелой груди». Дальше – ни-че-го. Видимо, впечатление оказалось настолько глубоким, что время остановилось именно на нем. В ту пору я внутренне никак не мог понять, зачем нужно вскрывать плоть ради какой-то кости. Ну, то есть, врачи сделали надрез и, засунув внутрь пальцы в перчатках, сдвинули кость, затем наложили шов, и находившаяся там мышца заработала вновь. Разумеется, лифчика под пижамой не было. С чего бы его надевать? Поэтому когда подру-га нагибалась, в разрезе проглядывала ложбинка меж ее грудей. Я сразу же отвел глаза. О чем думать, я не знал. Незагорелая плоская грудь. Вспомнил! Потом мы говорили о сексе. Рассказывал товарищ. Весьма щекотливую исто-рию о моем фиаско: как я прибалтывал одну девчонку, повез ее на море и пытался раздеть. Так, пустячок, но он рассказывал с прикрасами и так интересно, что мы покатывались со смеху. – Не смеши, – говорила она через силу, – а то у меня грудь до сих пор болит. – В каком месте? – спросил он. Она надавила пальцем поверх пижамы над сердцем чуть правее левой груди. Товарищ что-то сострил, и она опять рассмеялась. Я тоже не выдержал и прыснул, потом закурил и разгляды-вал дальше пейзаж за окном. Смотрю на часы – без четверти двенадцать. Брата еще нет. Подходит время обеда, и столо-вая заполняется народом. Некоторые в пижамах и с бинтами на голове. Мешаются запахи кофе, обеденных бургеров и жареных стейков, подобно дыму, они окутывают все помещение. Маленькая девочка что-то настойчиво требует у мамаши. Моя память окончательно погружается в небытие. И лишь на уровне глаз плавает гул, по-хожий на стелющийся дым. Иногда в моей голове начинается неразбериха из-за самых простых вещей. Например, по-чему люди болеют. Едва сдвигается кость. Или что-то не ладится в ухе. Или некоторые воспо-минания беспорядочно забивают голову. Болеют люди. Болезнь поражает тело, между нервов затирается маленький камешек, плоть тает, и кости выпирают наружу. И еще – дешевая ручка в кармане ее пижамы. Шариковая ручка. Я опять закрыл глаза и глубоко вдохнул. Взял пальцами кофейную ложку. Прежний гул отчасти приутих. Она что-то рисовала этой ручкой на обратной стороне бумажной салфетки. Стоило ей наклониться, и моему взгляду открылась белая ложбинка меж ее грудей. Она рисовала картинку. Бумажная салфетка оказалась слишком мягкой для рисования, и кончик стержня постоянно цеплялся за волокна. Но она продолжала увлеченно рисовать. Когда она забывала порядок линий, то давала руке отдохнуть и грызла зубами колпачок. Правда, грыз-ла мягко, не оставляя на пластмассе следов. Она рисовала холм. Сложной формы холм. Такие встречаются на иллюстрациях в учебни-ках по древней истории. На холме стоит маленький дом. В доме одиноко спит девушка. Вокруг дома – заросли слепой ивы. Это слепая ива усыпила девушку. – Слепая ива? – спросил товарищ. – Есть такой вид ивы. – Ни разу не слышал. – Я сама придумала, – улыбнулась она. – Маленькая муха, окунувшись в ее пыльцу, влета-ет в ухо девушки и… усыпляет ее. И нарисовала слепую иву на другой салфетке. |
