Папенька Марии – кряжистый старик Евстафий, с бровями, словно две черно-белые гусеницы, – находился тут же. Он стал меня просить, чтоб я простил дурака парня, и я махнул рукой: Бог простит. Я спросил старосту, и впрямь есть ли ружье у Егора, тот сказал, что сам не видел, но не исключено, потому как отец его в Отечественную войну партизаном был. Я осведомился, чего он хочет, зачем просил Марию написать ко мне. Тот сказал, что сил никаких нет платить все увеличивающийся год от году оброк.

– Может, ты, – сказал Евстафий, – в Петербурге будешь, с барином моим по-хорошему поговоришь? Али судом ему пригрозишь? Иль вызовешь его за нас на дуэлю, как покойного барина Владимира вызвал? Или царю-батюшке на его пожалуешься?

И никак мне было не объяснить ему – я и не брался, – что невозможно для меня ни первое, ни второе, ни третье: ни судом грозить, ни царя-батюшку просить или «на дуэлю» нового барина вызывать. Воистину, плохо выходит у представителей нашего высокого сословия беседовать с людьми на их языке! Пропасть лежит между нами. Страшно далеки мы от народа. Потому, думаю я, если найдется вдруг представитель господствующего класса, умеющий постичь душу простолюдина, – тот, кого люди понимать станут, сможет он достичь ох многого! До сих пор крестьянские возмущения российские – пугачевский бунт, к примеру – правительству (как я полагаю) удавалось оттого рассеять, что руководителями тех движений бывали люди подлого сословия и необразованные. А вот ежели, упаси бог, простые люди пойдут за человеком высокого звания и знаний недюжинных – тогда и троны могут пошатнуться. И станет тот вожак вторым Буонапартом, повелителем всей земли, и во всех городах – столичных, губернских и уездных – памятники ему, словно новому фараону, стоять будут!

Но это мысль в сторону.

А я в тот день несолоно хлебавши возвратился домой к себе из Красногорья. Заехал лишь к могиле моего несчастного друга – теперь наяву, не во сне. Журчал ручей. Чуть слышно шумели в вышине сосны. В отличие от моего сновидения, никто на покой гробницы не покушался, тиха и печальна оставалась она.

А я, постояв над ней, понял, что совершил, пожалуй, все, что мог, в О-ском уезде, и теперь пора мне опять в дорогу.

Не зря ведь и Зарецкий, и Гильо солидарно сказывали мне, что господин, выспрашивавший у каждого из них про место и время нашей с Владимиром дуэли, выглядел, как мужчина средних лет, плотного сложения и с русыми усами. Очень уж подходило сие описание под портрет, изображавший улана, супруга Ольги, что висел в гостиной у вашей маменьки.

Возможно, недаром в моем сне Ленский сказал мне, что погубила его таинственная она?

Итак, я положил, что мне следует отправиться к ней и к нему. Эти двое, которых я рассчитывал застать в одном месте, должны были рассказать мне о том, какой виделась им гибель бедного Владимира, и о своей роли в ней.

На послезавтра я распорядился выезжать. Завтра люди мои должны были подготовиться к дороге. Сам же я рассчитывал снова съездить в уездный город: взять подорожную в К***, ознакомиться у исправника, который числил себя в моих приятелях, с бумагами по поводу наследования господином Аврамовым имения и состояния бедного Ленского, а также прояснить еще кое-какие вопросы.

На второй день с утра мы выехали в К***. По моему приказанию, чтобы довезти нас до ближайшей станции, в бричку заложили шестерню. Дождей у нас не было уже пару недель, поэтому проселок, хоть и был не в меру ухабист, оказался хорошо проезжен. Коляску мою подтянули, смазали салом и дегтем.

Лошади понеслись. Качало меня немилосердно.

Перед поездкой странное предчувствие словно подтолкнуло меня под руку. Сроду в нашем уезде – как вы знаете, княгиня, – не встречалось ни диких зверей, ни лихих людей. Однако я зачем-то – вот и не верь после этого в предчаяния! – взял в дорогу два заряженных пистолета.