— Ты мне трубу не сбрей, — забеспокоился Генка, помахал у рта ладонью, — чик-чик-чик-чик, а то мне потом за нее голову смахнут.

— Не бои-ись, родимая, — хрипло протянул Пащенко, — не сбреем.

Плотный и грузный, килограммов на двадцать, шмоток снега с силой ударил в стекло, чуть не расколотив его в брызги, Пащенко даже охнул от опасения и досады. Выломает стекло — тогда пиши пропало, никакая печка их не спасет, мороз одолеет, не дотянут они с выбитым стеклом до балочного городка.

— П-падло, — выругался Пащенко запоздало, сбросил немного газ.

Около нитки шлейфа он крутанул бульдозер вокруг одной гусеницы, делая удобную поляну, утюжа снег до земли, потом надавил унтом на тормоз, останавливая разгоряченную машину — все! Точка.

— Принимай работу, — сказал Пащенко. — А я пока перекурю, — приоткрыл дверцу, в которую враз шибануло каленым морозным духом, высекло влагу из глаз. Отшатнулся. — Во дерет, родимец. Высмолим по цигарке и назад двинем.

— Спасибо, Виктор Иваныч, — по-старомодному, вежливо, как и в прошлый раз, поклонился Генка. Действительно, дворянин.

— Далее — твоя уж работа.

— Спасибо, — еще раз произнес Генка.

— Голое спасибо нынче не в моде, спасибо нынче еще кой-чем подкрепляют.

— Выставляю сорокаградусную на стол. Холодную. Со слезой.

— А как же с сухим законом?

— Я в городе это сделаю. А? При встрече. В городе-то сухого закона нет. Годится?

Едва двинулись назад, как кто-то будто черным крылом машину накрыл, и небо сплюснулось с землею, и озноб посек лицо — движок бульдозера вдруг взревел громко, визгливо, на одной надорванной ноте, что-то в нем зашаркало, заскрипело железно, будто все болты пообломились, их, ненужные, ссыпали в металлическую банку и теперь какой-то баловник гремел ими, сотрясал воздух. Пащенко дернулся, негнущиеся острые складки пролегли у него ото рта к подбородку, в глазах пустота образовалась, холодная и мертвая. Губы Пащенко увяли, и Генка понял, что пришла беда.

Бульдозер еще немного протащился по пробитой дороге, волоча за собою нож, и остановился. Движок кашлянул дважды, выталкивая из своего горла черную дымную вонь, вздохнул виновато, протяжно, словно живой, и умолк.

Образовавшаяся тишина была гулкой и страшной. Кряхтел снег под тяжестью мороза. А мороз давил и давил, приближаясь к шестидесятиградусной отметке. И больше — ни звука. Ни ветряного писка, ни птичьих вскриков, ни шороха спящих деревьев.

— Все, — шепотом сказал Пащенко. — Мотор полетел. Мороз, падло, он нас сейчас в гроб вгонит.

— Починить можем? — так же шепотом спросил Генка.

— Нет. Поломка серьезная.

— Что делать?

— Надо бегом на зимник. Там машины ходят, подберут нас. Нам бы до городка, а там мы разберемся, что к чему. И с трактором назад вернемся.

— До зимника — целых шесть километров. Это м-много.

— Чем быстрее пойдем — тем лучше. В кабине оставаться опасно. Сейчас тут, как в холодильнике, сделается.

И действительно: тепло быстро улетучивалось из кабины — мороз брал свое. Углы двери уже обмахрились белой шерстью, стекла, никогда не замерзающие, подернулись тусклотой. Воздух густел, становился стылым, вязким, как смазка, и Генке показалось, что сумерки раньше срока опустились на землю.

— Ладно. Бежим скорее к зимнику, — шепотом протиснул Генка-моряк сквозь губы, — бежим!

Ему хотелось услышать звук собственного голоса — такой страшной, бесчувственной и полой показалась ему тишина.