«Зачем?» — опять хотела спросить Любка, но не спросила, оглянулась беспомощно, словно пыталась найти в балке еще кого-нибудь, диспетчершу Аню, что ли, — но в балке, кроме них двоих, никого не было. Сухой жар ударил в лицо. В ней оторвалось сердце, и Любка, удерживая его, пригнулась резко, накрыла грудной клеткой, будто мотылька, вздохнула протяжно, загнанно.

— Ну что, Ростовцев? — спросила она.

— А-а, все суетимся, суетимся, не зная, куда идем, — сказал Ростовцев, садясь рядом с него на койку. Стянул с себя дубленку, положил рядом. — Неинтересно и сложно жить человеку, у которого все заранее расписано, все запрограммировано, все он знает: и когда ему завтракать, и когда пойти в кино, когда к теще в гости, что ему съесть на обед и что на ужин, какого сорта мыло купить ему в магазине…

— Ростовцев, эта философия больше для городского пижона подходит. Мы же в тайге живем.

— …И какого цвета галстук надеть к серому или коричневому костюму, — не слушая ее, продолжал Ростовцев, — знает, что делать сегодня, завтра, послезавтра, через неделю, через месяц. Сдохнуть можно от такой запрограммированности. Куда интереснее жить человеку, который совершает неожиданные, даже необдуманные поступки. Такой человек имеет куда больше радостей, чем человек запрограммированный.

— Да ну?

— Вот я сейчас и хочу совершить необдуманный, неожиданный, незапрограммированный поступок. Поступок на три «н».

— Какой же? — спросила Любка машинально, почему-то убеждаясь в мысли, что тревога, несколько минут назад буквально смявшая ее, была связана с приходом Ростовцева. Она, видно, чувствовала, что Ростовцев шел сюда к ней. И она знает теперь, зачем он пришел сюда.

— А вот такой, — сказал Ростовцев и наклонился над Любкой. Она ощутила слабый запах одеколона, еще едва приметный дух пряного табака — видно, Ростовцев предпочитал после бритья употреблять хороший «табачный» одеколон, так называемый мужской. Разглядела какие-то ликующие огоньки, пляшущие в его глазах, жадный цепкий рот. Уперлась руками в его грудь.

— Не сходи с ума, Ростовцев, народ же кругом.

— Народа нет, народ безмолвствует, — усмехнувшись, произнес Ростовцев с пафосом, — народ сидит сейчас в красном уголке и смотрит ошеломляющую картину с погоней, стрельбой и убийствами. И никто сюда не войдет, пока главного героя не ухлопают и картина не кончится.

— Ну, Ростовцев, ну, пожалуйста, — тихо и обреченно, с увядающей мольбой попросила Любка, чувствуя, что сил ее не хватит, чтобы удержать Ростовцева, руки сейчас подломятся и тогда захрустят ее слабые ребра и будет она, как дикая утка, сбитая выстрелом на лету.

— Я же тебе не теленок, не щенок, чтоб уйти просто так, — сказал Ростовцев, — не этот морячок… Как его? Чик-чик…

— Ну, Ростовцев, — по-прежнему тихо и надломленно просила Любка, которой хотелось плакать, но слез не было.

Она вдруг с отчетливой, какой-то пугающей ясностью поняла сейчас одну вещь — и Ростовцев виноват был в этом, — она поняла, что с этой минуты будет ненавидеть старшего мастера, этого завлекательного, сильного, уверенного в себе человека — нет, не человека, а некую арифметическую машину, электронное устройство, где все разложено по полочкам. Что-то хрустнуло в ней, будто струна какая оборвалась, и внутри образовалась пустота, в которой живым, хотя и донельзя замерзшим комочком дрожала, пугаясь этой пустоты и холода, ее душа. Если раньше Ростовцев нравился ей и она втайне ревновала его к диспетчерше Ане, ощущала при этом сладкую боль, зависть, еще что-то сложное, замешанное на приязни к этому человеку, на желании, чтоб он обращал внимание только на нее одну, то отныне она будет ненавидеть его.