|
Это я тоже видел своими глазами. Десять штук за Альку, они сами любили такие пропорции. Но первого, кого я прибил, так это был наш дворник. И грохнул я его совершенно случайно, ночью, когда он шмонал квартиру Айзенштейнов. Жаль только, что мне не пришло в голову кончить его сыночка Васечку. Видел я в прошлом году этого ласкового. Ветеран войны, в спецмагазине колбасу покупает. Он тогда за своим папой не сильно убивался, хотя по квартирам шарил не хуже. Нашли дворника, когда от него уже сильно воняло, только по одежде и узнали: я ему трубой полчерепа снес. А первого немца на улице взял на нож. Они после десяти не разрешали по улицам шмонаться, но я-то все «сквозняки» знал. А потом стал умнее, потому что объявили: где найдут дохлого фашиста, с той улицы будут расстреливать жителей. Трудно было, но удавалось. Одному офицеру с развалки уронил кирпич между ушей. А последний мне попался румын, в очках. Чтоб я так с носом был, если его не утопил в бочке с малясом на его же складе в начале сорок четвертого.
Никакой я не партизан, не подпольщик, просто должен был делать это. Алька поступил бы так же, будь спокоен. А в том же сорок четвертом дошла очередь и до меня. После апреля. Васечку-мародера призвали в Красную Армию, он три месяца послужил и теперь ветеран войны. А меня за фамилию Айзенштайн, спасибо, не расстреляли, а определили в такое место, что не дай Бог. Чтоб, значит, я честным трудом искупал свою вину перед Родиной за то, что родился немцем. Я не знаю, что там делали фашисты в концлагерях, но что это НКВД вытворяло - не поверишь. Так немцы хоть над чужими издевались, хотя их за это топить надо, а тут все свои, все по-русски говорят. Убивали бы нас фашисты - все не так обидно. Я много видел, но как выжил - не знаю. Один раз толпа сдержала, когда конвойные какую-то женщину собаками затравили. И смеялись, пока собаки ей горло драли. Боже, как она кричала. Я, который на тот свет своими руками с неполных пятнадцати лет людей отправлял, чуть с ума не сошел. А еще у них наказание было: два раза норму не выполнил ставили к столбу. Надо полчаса не шевелиться. А как не пошевелиться, если гнус поедом ест? Но это была легкая смерть - часовой с вышки, стоило только шевельнуться, стрелял прямо в голову. А потом и этот шанс не давали. Не выполняешь норму, уводили в тайгу. И с концами. И скажу тебе честно, пусть это и страшно думать, но иногда я завидовал Альке: его убили сразу, пусть. страшной смертью, а нас казнили каждый день. Как я выжил - не знаю. И никто тебе из всех, кого пропустили через этот ад, не скажет. Потому что этого понять нельзя. И мне, веришь, даже становилось жалко тех, кого я убивал из-за Альки. Тот гнилой румын в очках на свою голову ошивался на складе, потому что на большее, видно, и способен не был. Теперь я понимаю, что он бы и мухи не убил. А наших фашистов, веришь, зубами бы грыз. Если бы они до этого мне половину зубов не выбили. Потому что при обыске в Одессе у меня нашли две газеты, оккупационные. А по тем временам это было... Да что говорить... И мамы своей я больше не видел... Сейчас мне ребята говорят: «Карлыч, тебе положена компенсация. Как жертве необоснованных репрессий». А я отвечаю гордо: «Мне ничего не надо». Потому что никакое золото мира не стоит тех мук и исковерканной жизни. Двадцать пять лет, они забрали у меня четверть века, а теперь говорят о компенсации. Пусть засунут себе ее в зад, пока есть море - я не умру. Море прокормит. И живу я в том самом дворе, только не в своей квартире, а в бывшей каморке возле дворницкой. Потому что в моей хате поселились хорошие люди, и они не виноваты за то, что со мной сотворили. Никого из тех, кто здесь жил до войны, не осталось. Всех разметало, как взрывом. Из прошлого только ножка стола во дворе торчит. И паспорта у меня нет. А вместе с ним и прописки, но на такой дворец никто не претендует. Шесть квадратных метров и все удобства неподалеку. Я там замастырил «буржуйку» и живу, как король. |
