– Можешь не сомневаться. Если немедленно не принять меры, рано или поздно мы не только “посмотрим”, но и увидим. Через месяц, через полгода, через год или два. И виной тому будет твоя слабость. – Его речь напоминала автоматную очередь, и он имел право так говорить.

Я ответил после паузы:

– Знаешь, теперь мы можем с уверенностью сказать, что ты ошибся, приехав для встречи со мной в Мадрид. А я ошибся, согласившись на это задание. Но первым ошибся ты.

– Да, – ответил он угрюмо, – тут спорить не о чем. Но ты знаешь, что случится теперь, правда? Я тебя предупреждал.

– Знаю, знаю. Только это будет уже на твоей совести. А не на моей. Я же опять выхожу из игры.

– Да, Том, ты, разумеется, выходишь из игры.

Он повесил трубку, я тоже. Вот и все.

И я сразу же, пока меня не накрыло волной отчаяния, позвонил директрисе школы, чтобы сообщить, что в сентябре не смогу вернуться к занятиям. Непредвиденные семейные обстоятельства требуют моего присутствия в Мадриде.

– Ох, Мигель, как же ты меня подвел, – запричитала она.

Однако, по мнению Тупры, Мигель подвел гораздо больше людей – и подвел куда серьезней. Весьма некстати в голове у меня зазвучали строки из “Дневника отчаявшегося” Река-Маллечевена: “Если бы я хоть в малой степени догадывался, какую роль сыграет этот мерзавец и сколько мучительных лет он нам принесет, я сделал бы это не задумываясь”. Но я‐то обо всем догадывался, мне все убедительно объяснили, однако я позволил себе сомневаться. А еще я, как и Рек-Маллечевен, утешал себя суеверной мыслью: “Все равно толку от этого не было бы никакого, в любом случае никакого: Всевышний уже назначил нам эти страдания”. Это было неправдой, но меня утешало.

А затем начался долгий период ожидания – их было много в моей жизни, как и в жизни Берты, о чем я не забывал, поскольку о Берте не забывал никогда. Хотя в данном случае это “никогда” – преувеличение и даже ложь. Порой меня слишком затягивали смена ролей и полученные задания, только не в Руане. Последняя мадридская встреча с Бертой явно пошла мне на пользу, и с каждым днем я все чаще возвращался мыслями к нашему разговору. Но не обманывал себя: мне служили опорой ее образ и отношение к жизни именно потому, что у меня не осталось других привязанностей, ничего более важного, ничего более ценного, а в таких случаях мы плохо отличаем привязанность от тоски по привязанности, осознанную волю от живой потребности. Это отчасти якорь, а отчасти поплавок.

Насколько долгим будет новый период, зависело от действий ЭТА или ИРА, а еще от Тупры и его подручных. Вряд ли он пошлет в Руан постаревшего Блейкстона, или идиота Молинью, или громил вроде Пэтмора и Херда, которых я знал в лицо, но главным образом по рассказам: первый – послушная гора мускулов, второй – тщедушный мужичонка в круглых очочках, жестокий тип с очень дурной славой, – но оба годились, чтобы убрать со сцены кого угодно.

Август я провел в Руане, занимаясь по утрам, как мы и договорились, с детьми Марии Вианы, а днем и вечером вел себя наполовину как прожигатель жизни, наполовину как отшельник. Летом город бурлил. Иногда ближе вечеру я под каким‐нибудь предлогом звонил Берте в Сан-Себастьян, и мы вполне по‐дружески недолго болтали о всяких пустяках. Возвращение в Мадрид я наметил на конец августа, она же только и сказала: “Вот и хорошо”. Командору я велел сообщать мне о появлении в городе любых “необычных людей”, поскольку он ни минуты не сидел на месте и был вездесущим.

– А кого ты называешь “необычными”? – спросил он вполне резонно.

– Иностранцев, непохожих на туристов, особенно если ходят парой. Испанцев тоже. Если тебе покажется, что они явились с какой‐то конкретной целью, а не поглазеть на местные достопримечательности и не напиваться в здешних заведениях.