— Думаю, да, — не поддаюсь на провокацию. — Персонал сделал все от них зависящее…

Молчание между нами не такое напряженное, как это было с ее отцом — мы просто молчим, словно давние знакомые.

— А я ее так и не увидела… и боюсь увидеть, если честно, — вдруг произносит она, сцепляя руки в замок. — Скажи, кто был виноват там на дороге? Ты ведь все видел. — С напором: — Расскажи мне.

По правде сказать, не знаю, что и ответить: в душе я и сам считаю Вебера виновником аварии, да, по сути, так оно и есть, но эта девчушка и так обвиняет отца в случившемся, и мне вовсе не хочется усугублять ее негативные чувства к последнему.

— Я так и знала, — верно истолковывает она мое молчание. — Так и знала, что он во всем виноват! Он ведь… он ведь, — она снова сглатывает готовые вырваться наружу слова. — А впрочем, не важно. Прощай, Марк, — вскакивает со стула, стискивая руки в кулачки, — спасибо, что посидел со мной! Или наоборот…

Еще раз улыбается сухой, болезненной полуулыбкой и стремительно уходит по коридору. Во второй раз…

Теперь уж, действительно, стоило бы встать и уйти… перестать валят дурака, как я сам охарактеризовываю свои действия, но идти никуда не хочется…

В который раз за последнее время ловлю себя на мыслях о бегстве: о бегстве от Вероники с ее свадебными притязаниями, о бегстве от родителей с их планами на мой счет и даже от своей предстоящей работы в больнице! От всего.

…Это неправильно. Трусливо. Безумно? Скорее всего.

И если уж говорить о бегстве, то в первую очередь стоило бы сбежать из этого полупустого коридора, от которого у меня начинается клаустрофобия, и просто выспаться… Бессонные ночи — не лучшие советчики, а я к тому же еще и выпил… Немного, но достаточно для того, чтобы… примчаться в эту больницу и интересоваться судьбой незнакомой женщины! Зло посмеиваюсь над собой и быстро встаю со стула с явным намерением наконец-то уйти, но — похоже, у Бога свои планы на мой счет! — дверь палаты приоткрывается и в проеме показывается бледное лицо Маттиаса Вебера. Меньше всего мне хочется снова видеть его…

— Вы еще здесь? — произносит тот совсем тихо, словно ветер шелестит в траве.

— Да, — столь же шелестящим эхом отзываюсь я, и мы оба снова замолкаем.

Молчать с Мелиссой было приятно — молчание с ее отцом наводит на меня тоску.

— Не знаю, что делать, — следует тяжелый вздох. — Жена в коме, а этот ребенок еще жив… Что бы вы сделали на моем месте?

Он, действительно, спрашивает меня об этом?! — с трудом сдерживаю удивление, готовое проступить на уставшем лице гримасой отвращения.

— Мне трудно судить, — начинаю с осторожностью, — это только ваше решение… Но возможно, — тут я ощущаю прилив смелости, — вам стоило бы побороться за вашего ребенка… Возможно, не просто так ему сохранена эта жизнь, тем более, я правильно понимаю, ваша жена хотела его… Он был дорог для нее…

Вебер выглядит жалко, и только это по-детски потерянное выражение лица и делает меня таким дерзким в разговоре с ним. Дерзким? О, безусловно! Иначе разве бы я посмел давать советы кому-то настолько более зрелому, да и просто незнакомому для меня человеку, да еще и по такому щекотливому вопросу…

Впрочем, зрелому ли?!

— Да, я понимаю, решать, конечно, мне, — стонет мой собеседник, взмахивая руками, как марионетка в детском театре. — И, да, Ханна хотела этого ребенка…

Это утверждение произносится таким замогильным голосом, что я почти готов услышать звон похоронного колокола в виде аккомпанемента… Сам я никогда по-настоящему не задумывался о детях — у меня просто не было для этого времени — и теперь не считаю себя в праве рассуждать на такие далекие от моего жизненного опыта темы, но слова Мелиссы о желании матери родить этого ребенка наполняют меня неизведанным доныне энтузиазмом.