Они миновали последние дома; Вершины эвкалиптов тронуло серебро рассвета.

Глава восемнадцатая

о безвестной борьбе Фортунато

К сентябрю пало тридцать тысяч овец. Народ, оглушенный бедой, мог только плакать. Утопая в море шерсти, крестьяне рыдали' навзрыд и глядели на дорогу.

В третью пятницу сентября выборный Ривера послал за отцом Часаном. Священник прибыл, и в церковь собрались все грешники до единого. Проповедь слушали на коленях.

– Отец, – спросил Ривера после службы, – за что нас карает господь?

– Ограда не от бога, детки, – ответил отец Часан. – Она от американцев. Молиться мало. Надо бороться.

Ривера побледнел.

– Разве с ними поборешься, отец? У Компании ружья, солдаты, судьи.

– С божьей помощью все возможно.

Ривера встал на колени.

– Благословите, отец.

Отец Часан перекрестил его.

И борьба началась. В четыре утра Ривера пошел по домам и созвал всех мужчин на площадь. Было еще холодно, и они прыгали, чтобы согреться. Раздали пращи и гарроты, распили три бутылки и еще затемно сели поджидать Ограду.

Солнце никак не могло выпутать лапы из паутины розового тумана» Вдруг в этой мгле появились всадники. Народ кинулся на них. Кулаки у всех налились свинцом гнева, и даже собаки сверкали росой и злобой. Работники этого не ждали и, защищая поцарапанные лица, нырнули в туман.

– Рви Ограду! – скомандовал Ривера, выплевывая, зуб.

– Как это, дон Альфонсо?

– Рвите ее и пускайте туда скот! – кричал он, отирая кровь с лица грязным платком.

Они повиновались и пошли в деревню за овцами. Тех пришлось тащить волоком, но трава совершила чудо, и через час они ели и скакали, как прежде, а вокруг носились счастливые собаки.

Вечером, впервые за много недель, в Ранкасе услышали смех. Все хвастались истинными и мнимыми подвигами. Даже лавочники подобрели, а дон Эудосио угощал всех раненых.

Борьба на этом не кончилась. Компанию встречали каждый день. Каждый день, словно на работу, выходили мужчины на древнее мужское дело и возвращались, украшенные ранами. Эгоавиль, начальник работ, двухметровый верзила, подтянул своих. Теперь они выходили не впятером, а человек по двадцать. Но борьба не утихла. Смелее всех были самые старые. «У нас зубов нет, – говорили они, – красоты нам не жалко. Это вам, молодым, нужно девицам понравиться. А нам – ни к чему!»

Но и Эгоавиль был не промах. Как-то утром пастухи с дальнего ранчо пригнали в селенье жалобно мычавших коров, похожих на морских свинок: им обрубили хвосты. Так начались измывательства. Встретив овцу, десятники ее убивали. Хуже того: однажды на рассвете три пастуха разожгли костер у подножья горы и вдруг услышали хохот в густом тумане. Они вскочили, и к их ногам покатилось что-то круглое. Они подошли и увидели, что это голова Мардокео Сильвестре.

Народу выходило все меньше, да и те, кто решался выйти, возвращались чуть ли не ползком. Роблес тщетно стучался в двери – к октябрю даже самые храбрые не смели бороться с Оградой. А в один прекрасный день с работниками прибыли солдаты. С тех пор бригаду охраняли – и напасть на нее уже значило «оказать сопротивление вооруженным силам». Как-то раз Эгоавиль явился в Ранкас под охраной трех винтовок, нагло протопал по площади и вошел в кабачок дона Эудосио.

– Дюжину пива для наших гостей, – буркнул он, навалившись на стойку.

Пришлось послушаться.

На просторе огороженных пастбищ остался один Фортунато.

В деревянных лачужках, наскоро сколоченных работниками Компании и поставленных через каждые три километра, разместились солдаты республиканской гвардии.