– А кто она такая, чтобы разрешать? Община, подумаешь! Плевала я… Здесь ничьих земель нет. Здесь все земли мои.

– Почему это, сеньора? Там ведь никто не сеял еще при моих дедах.

– А я рада! – закричала она, поднимая с лица волосы. – Я очень рада, что мои овцы сожрали твою картошку! Ты – паршивый индеец и нахал! Человеческих слов не понимаешь, вечно лезешь! Еще попляшешь у меня!

Расставили столы. Дон Мигдонио де ла Торре-и-Коваррубиас дель Кампо дель Мораль, судья Франсиско Монтенегро, субпрефект Валерио и алькальд дон Эрон де лос Риос уселись за карты. Вскоре они совсем проснулись. Когда же карты раздали в третий раз, Козья Лапа тихо посоветовал судье поднять ставки. Дон Мигдонио, который как раз придерживал стрит от короля, очень рассердился. Прочие возгорелись духом, взвинтили ставки до пяти тысяч, и прикарманил их судья. Игроки очертя голову ринулись в лабиринты азарта и не опомнились до восьми утра. Собственно, тогда их и прервали – пригласили перекусить, но утиный бульон не понравился дону Мигдонио, как раз проигравшему одиннадцать тысяч. Надо заметить, что скупость его превосходила даже суеверную трусость, и он готов был бы ради десяти солей ночью копать на кладбище землю, лиловея от страха. А теперь, поспешно восклицая: «Ну, как же расстаться с такими хорошими друзьями!», он наотрез отказался прекратить столь интересную игру. Все вздремнули и в одиннадцать утра снова засели за карты. Играли весь день, а вечер, немилостивый к хворым, принес удачу дону Мигдонио. Когда подали курицу с перцем – поистине сикстинскую капеллу местной кухни! – судья проигрывал четырнадцатую тысячу и не пожелал расстаться с гостями, с неудовольствием косясь на везучего субпрефекта. К ночи снова сели за карты, и дон Аркимедес обрел былую милость, но к утру опять утерял ее, так как перед ним лежало восемнадцать тысяч. На сей раз услады дружбы особенно пленяли дона Мигдонио. Игроки вздремнули и сели за карты в полдень. Играли они девяносто дней подряд. Я кусал руки, чтоб не плакать.

Когда я шел назад, солнце сильно пекло.

Через площадь пробежали дети. За ними гналась собака. Они обернулись, она убежала. Так и я – бегу, словно пес, как только помещики обернутся. Во рту у меня пересохло, и я зашел выпить к дону Глисерно Сиснеросу. А там я встретил Саломона Рекиса, муниципального агента Янакочи, и Авраама Карвахаля. Увидел их и словно с цепи сорвался.

– Какая ты к черту власть! – крикнул я и ударил Саломона.

– Чего ты, Чакон?

– Видишь, что со мной делают, – заплакал я, – И не поможешь.

Рекис отер кровь с губы, а Карвахаль сказал:

– Ты прав, Чакон. Ничего мы не значим!

– Выпей, брат, – сказал дон Глисерио. – Выпей рюмочку даром.

– Карвахаль прав, мы' ничего не значим, судья нас задавил.

– А ты этот скот задержи, когда другой раз придут. На это еще никто не решался.

– Запри их в стойла! А мы присмотрим, все ж начальство.

Я выпил.

– Прости меня, сеньор Рекис.

– Будь здоров, Чакон.

Я поговорил с соседями – Сантосом Чаконом и Эстебаном Эррерой (они тоже беспокоились, что поместье творит бог знает что), и мы приготовились встретить стадо. На следующую ночь, когда оно явилось, я крикнул соседей и попросил: «Помогите отвести их в стойло». И мы погнали в Янауанку пятнадцать голов помещичьего скота.

– Сеньор, – сказал я Рекису, – они восемь дней разоряют мое поле.

– Подай жалобу, напиши, сколько они попортили.

– А они будут тут?

– Да, они тут останутся, пока решится твое дело.