Мы с Джинкс точно так же были сбиты с толку и таращились на карту, будто в надежде, что нас вдруг осенит, но нас все не осеняло. Вместо этого довольно основательно разболелась голова.

– Тут почти ничего нет, – заметила я. – Несколько деревьев – по‑моему, это старое кладбище вон там, а за ним дорога.

– Помню я то старое кладбище, – вмешалась Джинкс, весело мне подмигивая. – Мы туда однажды ходили, еще детьми. Видели кое‑какие могилки.

– Я толком не помню, – призналась я.

– Я сказала тебе, что там бродят духи, ухватят тебя и утащат под землю, – продолжала Джинкс. – Думала, ты штанишки со страху обмочишь.

– Нехорошо с твоей стороны, – поморщилась я.

– Зато смешно‑то как! – фыркнула она.

Мы еще немного огляделись, но в итоге сдались, вернулись на тростниковое поле и срезали еще побег тростника. Пока мы шагали, выгрызая на ходу сладкую середку, я снова заговорила:

– Мне кажется, без этих денег нам не стоит и думать о Голливуде, так что и сжигать Мэй Линн, класть ее прах в банку, торопиться удрать отсюда пока ни к чему. В лучшем случае доберемся до Глейдуотера, а дальше никак.

Мои спутники отмолчались, но они, как и я, видели, как наши мечты сгорают с шипением и рассыпаются в прах, точно сухая бумага, если сунуть ее в огонь.

К тому времени, как мы добрались до лодки, солнце уже склонилось и пыталось спрятаться за деревьями, тени выросли, казались черными на фоне земли и воды. Лягушки расшумелись вовсю, сверчки тоже наяривали. Нам пришлось выгребать поперек течения, и, хотя мы с Джинкс попеременно орудовали банкой, воды в лодке набралось изрядно, покуда мы причалили к противоположному берегу.

Выбравшись из лодки, мы втащили ее на берег и пропихнули дальше, под деревья. Джинкс подытожила:

– Одно ясно: эта лодка ни к черту не годится. Поплывем вниз по реке – одолжим баржу, иначе и двух часов не пройдет, как мы потонем. Лодка наполнится водой и пойдет ко дну. Там мы и будем лежать, а в черепах у нас поселятся каракатицы.

Спорить никто не стал. Все наши прежние разговоры как‑то вдруг показались пустым сотрясением воздуха. Слова ничего не стоят, и порой приятно помечтать вслух, но как дойдет до дела, непременно понадобятся деньги. Да и вообще планировать куда веселее, чем осуществлять план. Наши мечты, сказал как‑то раз при мне один старик, вроде маленьких жирных пташек: швырни камень и убей их, пока не улетели.

Мы разделились и пошли по домам. Я шла и смотрела, как растут и вытягиваются тени. Прежде чем я попаду домой, наступит непроглядная тьма. Хотя я выросла тут, в болотной низине, я немало наслушалась историй про то, что тут творится, так что у меня мурашки по коже бежали. Все больше рассказы о тех, что выходят по ночам, – злобные, проголодавшиеся – и хватают всякого, кто подвернется, тащат в логово, высосут досуха, даже мозг из костей. Стоило сове ухнуть, ветке заскрипеть, зашелестеть кусту, я так и подпрыгивала. Для полноты счастья на востоке засверкала молния, пронзая угольно‑черное небо ярко‑желтой нитью, словно там орудовала в дугу пьяная швея. Поднялся ветер, деревья закачались, завздыхали, первые капли дождя – ленивые, длинные – упали на меня. Не успела я подбежать достаточно близко к дому, чтобы увидеть хотя бы светящиеся окна, как дождь обрушился со всей силой, точно гравий на меня просыпали, а ветер замахал ивами, нависшими над речным берегом, как рассерженный учитель, заносящий над провинившимся учеником связку розог.

Во дворе меня напугала одна из свободно бродящих свиней – вышла из‑за угла и захрюкала на меня. Может, рассчитывала на угощение, яблочко например. Здоровая черно‑белая зверюга. Я хотела было погладить ее по голове, но передумала и отдернула руку: осенью свинью зарежут и съедят, а мне всегда бывает неловко дружиться с теми, кого я рассчитываю увидеть на тарелке с картошкой и листовым салатом.