— В окрестностях города, у приятеля — сотрудника университета.

— В котором часу вы прибыли туда?

— В половине восьмого или, быть может, без четверти восемь.

— А отсюда выехали?…

— Я вам уже говорил — в половине шестого.

— Мы можем легко проверить время вашего приезда в Экзетер.

— А зачем мне вас обманывать?

— Когда Хильда навещала вас, она всегда входила без стука?

Удивленный взгляд.

— Да, и мы ничего не имели против.

— Вы разговаривали с ней, когда выгуливали собаку, что было, по вашим собственным словам, около пяти часов?

— Да.

— У нас есть свидетель, который знал Хильду, и он утверждает, что видел, как в субботу около пяти часов вечера она входила в ваше бунгало. Дверь не была закрыта, и вошла она без стука.

Затяжная пауза.

— Вероятно, она решила навестить Полли, хотя я сам еще не успел вернуться домой.

— Свидетель говорит, что собака выбежала ей навстречу, а вашего «ситроена» перед домом не было.

— Значит, он ошибается.

— Когда вы уезжали, где вы оставили жену?

— Она работала у себя в мастерской.

Глава двенадцатая

Полли Иннес вслушивалась со всей силой сосредоточенности, на которую она только была способна, но слышен ей был только шум дождя за окном. Они, должно быть, в гостиной. Нет! Для беседы один на один он увел полицейского в свой кабинет. Но что же он ему говорит? Она с такой силой вцепилась в подлокотники своего кресла, что костяшки пальцев побелели.

Она не могла работать, даже думать — и то не могла. Поначалу казалось, что она сумеет свыкнуться с тем, что произошло. Порой забывалась часами, полностью поглощенная живописью. Но сейчас одного взгляда на холст было достаточно, чтобы понять: бесполезно и браться за кисти.

Она не в состоянии была отвести глаз от пола. Это стало для нее каким-то наваждением. Ее мастерская была устроена, как оранжерея. Окно почти во всю стену, деревянные скамьи для растений. Пол выложен синей плиткой, поверх — ковры. Зимой комната отапливалась двумя масляными радиаторами.

Полли все еще тяжело дышала от перенапряжения. Она стелила и снова перестилала ковры. Ей приходилось склоняться со своего инвалидного кресла-каталки, хвататься за край ковра и с огромным трудом перетаскивать его на то место, где были пятна, или, вернее, где пятна были раньше, или, еще вернее, где, как она думала, раньше были пятна. Она меняла положение кресла, склоняла голову так и этак, чтобы посмотреть под разными углами, уловить любой световой нюанс. Пятен не было.

На мольберте установлен чистый холст, рядом на столике — краски, кисти, палитра… Она составила композицию из маргариток, трав и побегов куманики. Натюрморт должен был называться «Осень». Теперь вся эта красота увядала в вазе.

«Если бы только я была в состоянии писать!»

Но она лишь откинулась в изнеможении на спинку кресла и смотрела через окно в серую пустоту неба, чувствуя себя беспомощной, со всех сторон уязвимой…

И снова повторилось то, что преследовало ее теперь и днем и ночью. Сначала это были вспышки отрывочных воспоминаний, которые постепенно становились связными, пока не превратились в цельную и очень живую картину.

«А, это ты, Полли!»

Она явилась самоуверенная, небрежная, вся — воплощение молодого нахальства.

«Где Тристан?»

На ней были джинсы и майка-безрукавка с какой-то идиотской надписью; сквозь пройму безрукавки виднелся изгиб ее груди. Бесстыжая!

«Я хотела повидаться с ним… О, извини! Я помешала тебе работать?»

Но то были лишь слова.