Оставался единственный выход: лезть на кряж и надеяться, что на вершине его есть хоть какая‑то растительность, годная для маскировки. Информацию о таинственных «черных» и необычном режиме охраны обсуждать не стали, оставили на потом.

* * *

Наши надежды оправдались. Правда, ни ельника, ни сосняка на вершине не росло, но камни были покрыты плотным слоем ползучего ерника и плетями какой‑то колючей заразы – то ли ежевики, то ли малины. Нам осталось только подкопаться, подрезать этот слой сбоку и приподнять его на поперечинах и коротких подпорках, вырубленных из молодых елок. Получилась естественная маскировочная сеть такой густоты, что из‑под нее даже небо еле просвечивало.

Поработав еще часа два саперными лопатками и ножами и до крови изодрав руки иголками этой клятой ежевики, устроили довольно просторное лежбище между камней в седловине: в рост не встанешь, но лежать и даже на коленях стоять вполне можно. От этого лежбища проделали, подрезая корни ерника, двадцатиметровый лаз к южной оконечности кряжа, возвышавшегося над долиной как береговой утес. В результате наших трудовых усилий образовалась вполне приличная база: блиндаж, ход сообщения и наблюдательный пункт. В ней был только один недостаток: отсутствие сортира. Но тут уж ничего не поделаешь, придется терпеть до темноты.

Да и обилие в нашем БРП – боевом рационе питания – сублимированных высококалорийных паст в объемистых тубах делало сортир, хотелось верить, предметом не самой первой необходимости.

И когда навстречу первым солнечным лучам поднялся хорошо знакомый нам патрульный Ми‑28, мы с Доком уже лежали на НП и рассматривали в бинокли БН‑2 наш объект.

* * *

Внушительное было зрелище. Очень внушительное. Вдоль голой каменистой долины, простиравшейся между двумя плоскогорьями, была проложена взлетно‑посадочная полоса каких‑то космических, совершенно невероятных размеров – километров пять, а то и все шесть в длину. Остальные аэродромные строения были принижены, словно бы придавлены величием этой бетонной стрелы: ангары, пакгаузы, радарные установки, диспетчерские службы с вышкой руководителя полетов, десяток блочных пятиэтажек военного городка. Даже прожекторные мачты с осветительными блоками, казавшиеся ночью циклопическими, выглядели хрупкими, как бы игрушечными.

– Они здесь что, «Бураны» сажают? – не отрываясь от бинокля, спросил я.

– "Буран" совершил всего один полет и сел на Байконуре, – отозвался Док. – Лет десять назад. Но в общем да: здесь вполне можно сажать «Бураны» и «Шатлы».

Параллельно главной была проложена еще одна взлетно‑посадочная полоса, обычная.

В начале ее ревел турбинами готовый к взлету МиГ‑29, еще один МиГ‑23 и два Су‑25 поблескивали стеклами кабин у ангаров. Они были не серебристые и не цвета хаки, а словно бы дымчатые. На другой стороне летного поля, на вертолетной площадке, стояли, опустив лопасти, Ми‑4 и три штурмовика Ми‑24.

По периметру аэродром со всеми службами и военным городком был обнесен забором из трехметровых бетонных плит с колючкой поверху и сторожевыми вышками по углам и через каждые полкилометра. На вышках торчали вооруженные карабинами часовые с биноклями. От КПП на запад уходила асфальтированная дорога – вероятно, где‑то там и было Потапово, которое упомянул давешний патрульный. С востока подходила высоковольтная ЛЭП, параллельно ей тянулась железнодорожная колея‑однопутка.

Перед въездными воротами, перекрытыми стальными щитами, она разветвлялась на несколько тупиков. В одном из них стояли три жилых вагона ПМС – путевой машинной станции. Между вагонами были протянуты бельевые веревки, на них сушились спецовки, оранжевые жилеты.