Появилась гибкость, рысья вкрадчивость. Будто и не было позади сорока километров горного ночного маршрута.

Неожиданно Муха остановился и поднял руку. Мы замерли. Рука пошла в сторону вниз. Мы опустились на землю. Беззвучно, как пять темных ночных птиц. Я всмотрелся. Дорога была пуста. Пришлось навострить уши. Прошло полминуты. Глаза у меня были закрыты, а рот полуоткрыт. Если бы кто‑нибудь увидел меня со стороны, наверняка принял бы за дебила. Но смотреть со стороны было некому, а лучшего резонатора, чем зубы и полость рта, природа для человека не придумала. И уже через десяток секунд я услышал то, что заставило Муху остановиться. Скрип гальки, шаги. Медленные, тяжелые – на подъем. И тут же мои ноздри уловили запах табака, пота, солдатского гуталина.

* * *

Навстречу нам шли. Двое. До них было метров шестьдесят. Это означало, что они споткнутся о нас примерно через полторы минуты. Не разгуляешься, но вполне достаточно, чтобы переместиться в придорожный ельник и уткнуться носами в хвойную гниль. Что мы и сделали. Нюхать землю нам пришлось исключительно для того, чтобы в темноте не светились наши бесстыдно белые физиономии. При этом я крепко обложил себя за то, что не заставил всех, как предписано специнструкцией, нанести на лица маскировочный грим. «Да ну!» Вот тебе и «да ну»!

Специнструкции, как и уставы, пишутся не чернилами. Они пишутся кровью. Таких мудаков, как я.

* * *

К звуку шагов прибавилось позвякиванье железа – «калаша» или саперной лопатки, тяжелое дыхание. В узкую щель между локтем и каской я увидел появившиеся из‑за поворота два силуэта на фоне отсветов аэродромных огней. Один был низенький, плотный, другой повыше, худой. Он плелся на два шага сзади, шаркая сапогами и брякая всем, что только могло брякать. Вся его фигура выражала унылую покорность судьбе. Не дойдя до нас метров десять, он остановился и предложил напарнику высоким плаксивым голосом:

– Перекур, Толян. А?

– Я тебе дам – перекур! – отозвался низкий. – Нам что было сказано? Никаких перекуров. Черные узнают, мало не будет. До камнеломки дойдем, там перекурим.

– До нее еще полтора километра!

– Потерпишь.

– Давай хоть посидим! Бегать‑то нам не приказано!

– Ладно, посидим, – согласился напарник. Они устроились на валунах и погрузились в молчание.

– Слышь, Толян, что творится, а? – через некоторое время спросил худой. – Растяжек понаставили на всех тропах, каждую ночь патрули. А со стороны Потапова так вообще. Засады через каждые полкилометра. Никогда раньше такого не было.

– Было, – хмуро возразил напарник. – Каждый раз перед загрузкой на ушах стоят.

– Но не так же! «Стрелять без предупреждения». Было такое?

– Ну не было.

– А я про что? – словно бы даже обрадовался худой. – Угораздило нас сюда загреметь!

– Кончай нудить. Жрешь от пуза, деды не мордуют. Чего тебе еще?

– А увольнительные? За полгода ни разу! Я уж забыл, какой вкус у водяры! – Он помолчал и добавил с неизбывной тоской:

– Про баб и не говорю.

– Пошли, – буркнул напарник. – Как раз туда и назад. Поставим растяжку, а там и смена.

Они поднялись и неторопливо двинулись в гору. Последнее, что я услышал, были слова худого:

– Слышь, Толян, а главный у черных, он кто? Который перед загрузкой всегда прилетает. Генерал? Не меньше, я думаю. Наш полковник перед ним в струнку тянется…

* * *

Когда их шаги стихли, мы выбрались на дорогу и коротко обсудили ситуацию.

Патруль вернется примерно через час, уже рассветет. В обход дороги идти нельзя, упомянутые в разговоре растяжки могли означать лишь одно: все тропы заминированы.