– Ну, чем?

– Наши контрагенты работают в таких же условиях.

– Тогда, конечно, все в порядке, – буркнул Нифонтов. – Лейтенанта Ермакова немедленно арестовать. Назначить служебное расследование. С этим нужно покончить раз и навсегда! Начальника охраны ко мне! – бросил он в интерком.

– Не спеши, Александр Николаевич, – остановил его Голубков. – То, что есть в нашей базе данных по «Госвооружению» и «Фениксу», Ермаков‑старший и без нас знал.

– Там есть и то. чего он не знал. И не должен знать. Он вообще не должен знать, что мы занимаемся этим делом.

– И о предупреждении ЦРУ он наверняка не знал, – добавил Голубков. – Теперь знает.

– И что?

– Ты видел шифровку от Пастуха. О том, что в Потапово прибыла «Мрия». Есть и другая информация. Из Улан‑Удэ вышел железнодорожный состав с модулями Су‑39. Не нужно объяснять, что это значит?

– Не разговаривай со мной как с идиотом! Это значит, что готовится отправка новой партии истребителей.

– О том и речь. Вспомни, что тебе куратор сказал. «Мы не поставляем самолеты талибам». Значит, запретить загрузку и отправку «Мрии» ты не можешь. Не можешь даже приостановить. При всех твоих полномочиях. Как ты можешь вмешаться в то, чего нет? Не можешь, правильно? – Голубков помолчал и закончил:

– А Ермаков может.

– Если захочет, – сказал Нифонтов.

– Новость об операции ЦРУ заставит его очень серьезно об этом задуматься.

– Выходит, ты предполагал, что этот чертов лейтенант сразу побежит с дискетой к отцу?

– Нет, конечно. Но что случилось, то случилось. Глупо не попытаться извлечь из этого пользу. Включай.

Но вместо того чтобы пустить продолжение записи, Нифонтов отмотал пленку назад.

В динамике вновь прозвучал голос Ермакова‑старшего:

« – Шесть миллионов?! Что за херню ты несешь? Какие шесть миллионов?»

Нифонтов снова вернул пленку, еще раз прогнал эти слова.

– У тебя нет ощущения, что он действительно об этих миллионах не знал?

– Как он мог не знать? – удивился Голубков. – Шесть миллионов долларов. Пустяк?

Просто лапшу на уши вешает сыну.

– Нужно будет показать пленку психологам, – отметил Нифонтов и нажал клавишу «Play».

В динамике зашуршало. Фон. Но запись шла. Высокочувствительная пленка фиксировала легкий гул работающего «ноутбука», шелест компьютерной клавиатуры, другие неясные шумы, выдававшие присутствие в зоне действия микрофона какой‑то жизни. Потом щелкнуло, все стихло.

Минута.

Вторая.

– Молчит? – спросил Нифонтов.

Голубков приник ухом к динамику; послушал.

Подтвердил:

– Молчит.

* * *

Ермаков молчал. Угрюмо смотрел на пустой темный экран «ноутбука». В экране отражались сосульки волос на его низком лбу. Лицо было неподвижное, каменное.

Юрий понял, что отец ошеломлен и раздавлен тем, что узнал. Так же, как был ошеломлен и раздавлен он сам.

Ермаков действительно был ошеломлен. Но не тем, о чем думал сын. Он чувствовал себя, как человек, который вдруг, в миг, оказался не в темноте, а на ярко освещенной сцене перед сотнями глаз. И понял, что все время, когда он был – как казалось ему – в темноте, на самом деле находился на этой же сцене.

Значит, оперативникам управления известен каждый его шаг. Сколько времени они его ведут? Не день и не два. Как минимум – две недели. После возвращения полковника Голубкова из Будапешта. Верней, после того, как по фотороботу была установлена его личность.