|
.. К моему изумлению, на ее лице я прочел, что она того же мнения. Но она ничего не ответила. - Нетти! - решился я. - Я не могу без тебя, я люблю тебя. - Если бы ты меня любил, ты бы никогда не написал таких вещей, - сказала она укоризненно, глядя на свои белые пальцы, перебиравшие листья папоротника. - Но я не думаю того, что писал. По крайней мере, не всегда думаю. На самом деле мне очень нравились мои письма, и я считал, что со стороны Нетти очень глупо этого не понимать, но в данную минуту, разумеется, убеждать ее в этом было незачем. - И все-таки ты это написал. - А потом прошел семнадцать миль, чтобы сказать тебе, что я этого вовсе не думаю. - Да. Но, может быть, все-таки думаешь. Я растерялся и только пробормотал: - Нет, не думаю. - Тебе кажется, что ты... что ты любишь меня, Вилли, но это не так. - Люблю! Нетти! Ты и сама знаешь, что люблю! Она покачала головой. И тут я прибег к самому героическому средству. - Нетти, - сказал я, - ты мне дороже, чем... даже чем мои взгляды. Она все еще не поднимала глаз от цветка. - Это тебе сейчас так кажется, - сказала она. Я разразился бурными протестами. - Нет, - сказала она кратко, - теперь все изменилось. - Как могли два письма все изменить?! - воскликнул я. - Не в одних письмах дело, - отвечала она, - но все изменилось. И навсегда. Она сказала это медленно, словно подыскивая выражения. Потом вдруг взглянула на меня и сделала легкий жест, показывающий, что разговор окончен. Но я не допускал такого конца. - Навсегда?.. Нет!.. Нетти! Нетти! Ты говоришь это не серьезно! - Серьезно, - ответила она с твердостью, глядя на меня, и во всем ее облике сквозила решимость. Она точно внутренне приготовилась к взрыву протеста с моей стороны. Разумеется, я разразился целым потоком слов, но они ее не трогали. Он стояла, как неприступная крепость, и, словно пушечными выстрелами, сметала своими возражениями мои беспорядочные словесные атаки. Я помню, что наш разговор свелся к нелепому спору о том, могу я ее любить или нет. Она стояла передо мною, непостижимо далекая и недоступная, красивая, как никогда, и это приводило меня в отчаяние. Я уже говорил, что раньше, при встречах, мы всегда чувствовали взаимную близость, какое-то запретное, сладкое волнение. Я умолял, доказывал. Я пытался объяснить ей, что даже грубые, непонятные письма я писал, желая быть ближе к ней. Я преувеличенно красиво расписывал, как я мечтал о ней, когда мы были в разлуке, и какой удар, какое мучение для меня найти ее такой чужой и холодной. Она смотрела на меня, видела мое волнение, но оставалась глуха к моим словам. Теперь эти слова, хладнокровно записанные на бумаге, могут показаться жалкими и слабыми, но тогда я был уверен в своем красноречии. Я говорил от всего сердца, я весь сосредоточился на одном чувстве. С полнейшей искренностью старался я передать ей то, что чувствовал при разлуке с нею, и выразить всю силу своей любви. Упорно, с усилиями и страданиями пробирался я к ее душе сквозь джунгли слов. |
