– Если это самоубийство, – сказал я вслух, – то как можно объяснить, что Аркадий не оставил записки?

– Видите ли, записку он, собственно, оставил, – тихо и будто бы смущенно сказал Линьков.

Мне показалось, что я ослышался.

– Оставил?

– Да. То есть, по‑видимому, он написал записку. Но кто‑то ее забрал. Или он сам ее уничтожил.

Ну что за дичь! Зачем Аркадию уничтожать записку? А если ее забрал кто‑то другой, то, опять‑таки, зачем? Кто бы ни был этот другой и что бы он ни делал в лаборатории, ему все равно выгодней, чтобы смерть Аркадия сочли самоубийством.

– А откуда же вы знаете, что записка была? – недоумевая, спросил я.

Линьков порылся в своей рыжей папке и извлек оттуда небольшой листок фотобумаги – 9х12 примерно.

– Вот, посмотрите, – сказал он, протягивая мне листок. – Это сфотографировано с записной книжки Левицкого. Три предыдущие листка были вырваны, а на этой страничке отпечаталось то, что было на них написано. Мало что удалось разобрать, строчки налезали друг на друга, отпечатки сливались, совмещались…

Я поглядел на листок – и сердце у меня захолонуло. Почти всю площадь снимка заполняла причудливая путаница еле прочерченных линий. Только вверху, чуть наискось, выступали над этим исчерченным полем слова «я уверен», и опять строка ныряла в путаницу. Да еще снизу, тоже наискось, в правом углу, можно было прочесть: «…останется в живых!» И уверенная, размашистая подпись – «Аркадий».

Я смотрел на листок и опять чувствовал, что все у меня перед глазами плывет. Значит, все‑таки самоубийство?

– И ничего больше нельзя было разобрать? – с трудом выговорил я.

Линьков покачал головой.

– Сделали все, что могли. Фотографирование в контрастном свете и прочие технические трюки. Но сами видите, строчки накладываются одна на другую. Наши специалисты говорят, что не менее, чем в три слоя: значит, исписаны были все три листка, которые вырваны из книжки. – Он снова сунул руку в недра своей папки. – Вот, посмотрите‑ка! Вы можете хотя бы примерно определить, к какому времени относятся последние записи?

Он протянул мне записную книжку Аркадия, такую знакомую мне книжку в темно‑красном пластиковом переплете. У Аркадия был к ней солидный запас сменных вкладышей, последний раз он сменил вкладыш месяца два назад, когда все у нас было еще по‑прежнему. Но за эти два месяца Аркадий исписал почти все страницы; за той, на которой отпечатались строчки, оставалось всего два листка. Не то он работал с удвоенной энергией, не то заменял этими записями общение со мной… Мне очень хотелось как следует изучить книжку, но я не решался попросить Линькова.

– Могу определить совершенно точно, – сказал я. – Здесь записаны те прикидочные расчеты, которые мы с Левицким делали вчера… Вот посмотрите, в моей книжке то же самое.

– Понятно… Значит, он написал записку после вашего ухода.

– И куда же она делась? – спросил я, отупело глядя на него.

– Понятия пока не имею, – признался Линьков. – Она не спрятана в лаборатории, – да и зачем бы ее прятать? Ее здесь не сожгли и не изорвали

– нигде нет ни пепла от бумаги, ни обрывков. Уборщица вчера вашу лабораторию не убирала. Можно, разумеется, предположить, что Левицкий специально выходил, чтобы сжечь или изорвать записку где‑нибудь вне лаборатории, но это выглядит слишком неправдоподобно.