|
«А у вас, спрашиваю, неужели не бывает осложнений в личной жизни?» Это я уже нахально спросил, потому что он так несерьезно отнесся к моим переживаниям. А он вдруг ни с того ни с сего как засмеется! Потом видит, что я совсем обиделся, и говорит: «Бывают и у меня осложнения, не думай. Еще и какие! Я сейчас в такой переплет попал – будь здоров!» Серьезно сказал, с волнением в голосе. Ну, я тут спрашиваю: «Любовь, что ли?» Но он только рукой махнул и говорит: «Что любовь, тут дело посерьезней». А я говорю, что ежели дружба, то лучше дружбу не ломать, найти общий язык. Он опять засмеялся и говорит: «Общий язык имеется, но не в этом дело. Такой переплет получился, что не выберешься». Но он не от веселья смеялся, а так, для прикрытия чувств.
Вот, пожалуйста! Обаяние Аркадия действовало безотказно – что на женщин, что на мужчин. Стал бы этот Марчелло за мной такие тонкости подмечать, как же! Но до чего же тяжело было Аркадию, если он… А впрочем, это даже понятно: никому из институтских он и виду не подал бы, что переживает, а здесь человек совершенно чужой, посторонний, да вдобавок просто к слову пришлось, разговор так повернулся… – Я набрался нахальства, – продолжал Марчелло, – спросил еще: «Очень близкий друг?» Он говорит: «Ближе уж некуда». И больше ни словечка не сказал на эту тему. Вскоре мы и попрощались. Мне казалось, что я тоже ни слова больше не выговорю, что вообще убегу сейчас куда глаза глядят. Но я продолжал шагать рядом с Марчелло и даже заговорил, откашливаясь, сдавленным голосом: – Мне непонятно, за что же вы обиделись на Левицкого? Не всякий любит рассказывать о своих личных делах… – Так я разве за то! – искренне возмутился Марчелло. – Что я, дурак? Это когда я снова к нему зашел, вот тогда мы поругались. Ну, представляете… Захожу я к нему – правда, без звонка, не предупредил, но шел мимо и вот рискнул, – а он лежит на диване, даже подняться ему лень. И таким голосом, знаете, говорит, как большое начальство: «У тебя что?» Как все равно я к нему на прием в очереди достоялся! Ну, я, конечно, обиделся. Говорю: «Если я помешал, так могу уйти». А он отвечает: «Да ладно, раз уж пришел, садись». И тоже будто бы одолжение мне большое делает. Но я все же сел. Почему я сел? Потому что усмотрел, какие у него глаза были… – А какие? – хриплым шепотом спросил я и опять откашлялся, делая вид, что поперхнулся. Марчелло медленно, исподлобья поглядел на меня и ответил не сразу: – Нехорошие у него глаза были, и все. – Он не то ухмыльнулся, не то скорчил гримасу. – Такие, как у вас вот сейчас. – У меня? – фальшиво удивился я. – С чего бы это? – А это мне неизвестно, с чего, – нагловато и неприязненно сказал Марчелло. – Вам самому виднее, какие у вас переживания. Может, Левицкий‑то про вас и говорил? – Ну да, что это вы! – запротестовал я. Марчелло вдруг успокоился. – Да хотя бы и про вас, мое‑то какое дело, – сказал он, хмыкнув. – С лица вы очень переменились, как про это разговор пошел, вот я и подумал… Я понимал, что дальше с ним разговаривать нечего, но не удержался и спросил: – А что же дальше‑то было у вас? – Ничего и не было, – раздраженно буркнул Марчелло. – Не знаю, конечно, какое у вас к нему отношение, но все равно говорил и говорю, что ежели ты ученый, то и вести себя надо соответственно. А хамить невозможно. Тем более в трезвом виде. – Может, он выпил? – смиренно предположил я. – Вот именно, что ничего он не пил, я в этом свободно разбираюсь, кто выпил, а кто нет, – угрюмо возразил Марчелло. |
