«Глупо, нелепо! – чуть не вслух сказал Линьков, болезненно морщась. – Струсил ты, брат, ну просто струсил. И, как полагается трусу, подставил под удар других. Себя, впрочем, тоже, но это уж твое личное дело. А вот Стружков!..» Линьков внезапно остановился, мотая головой; на него налетел шедший сзади толстяк, больно стукнул по ногам тяжелым портфелем и промчался мимо, недовольно бурча и щедро источая запах лука. «Ах, чтоб тебе! – вполголоса пробормотал Линьков, потирая ушибленное место. – Камни он, что ли, там таскает?.. А вообще‑то по голове бы меня этим портфелем! – покаянно думал он, шагая дальше. – Заслужил, ей‑богу, заслужил».

Он еще вчера понял, что не может говорить со Стружковым по‑прежнему и что Стружков это отлично видит. Сам‑то он ничуть не верил в виновность Стружкова, то есть в какое‑либо злонамеренное его участие в гибели Аркадия Левицкого. Но со всех сторон ему подсовывали эту версию; после разговора с начальством он был вынужден предпринять какие‑то шаги для проверки и сразу почувствовал, что уже не может непринужденно и искренне беседовать со Стружковым. Именно это и было плохо, глупо, нелепо. Ну, проверил алиби – что ж тут такого, это необходимая формальность. И алиби вдобавок оказалось достаточно надежным. Почему же именно после этого надо менять отношение к человеку? И ведь не отношение даже, в том‑то и дело, а манеру обращения! В виновность не веришь, а своим поведением даешь понять, что начал подозревать. Зачем, почему… Это же глупо, это жестоко, – человек пережил такое потрясение, только начал приходить в себя, а ты его добить, что ли, решил? Да и в интересах следствия нельзя было так вести себя… А уж сегодня!..

Действительно, сегодняшний разговор в институте обернулся совсем как‑то неудачно. Стружков сказал, что разговаривал вчера с Лерой, а потом ходил к этому самому «Раджу Капуру», он же Марчелло. Ну и что? Лера сама к нему прибежала, это же естественно. Телефона своего Линьков ему не давал, созвониться они не могли, – опять же, значит, вполне естественно, что Стружков отправился искать этого парня, не дожидаясь утра. «Радж Капур» – это ведь линия, которую сам Стружков и вытянул на свет. И вообще он все время сам анализирует дело – вдумчиво анализирует, интересно, надо признать! Так за что же на него обижаться? В деле он кровно заинтересован

– не по той причине, что думают некоторые, но все равно, – и склад ума у него аналитический. Вот и надо пользоваться его посильной помощью да благодарить за это, а не напускать на себя официальную холодность и загадочность. Линьков опять сморщился и замотал головой, вспомнив, какие Глаза были у Бориса… «В конце‑то концов, что я особенного сказал Стружкову? – успокаивал он себя, ничуть не веря этим дешевым аргументам. – Только дал понять, что не слишком одобряю его самостоятельные действия… Ну, зря, конечно! Но ведь не маленький он, должен сам понять: расследование есть расследование, и ведут его специалисты, а не добровольцы, горящие энтузиазмом… Я ведь очень осторожно… даже не столько словами, сколько интонацией, взглядом… А! Брось ты, себя‑то не обманешь!»

Разговор с Марчелло тоже прошел не слишком удачно.

Марчелло сначала перепугался до смерти, зубами даже клацал, и все допытывался, за что его… Линьков знал, что Борис не упоминал о смерти Аркадия, но теперь пришлось об этом сказать, а то у Марчелло мозги работали в ином направлении, он все насчет торговли пленками опасался.

– То есть когда же это он умер? – изумился Марчелло, выслушав лаконичное сообщение Линькова.