|
– Не сердце, значит, его забеспокоило в тот момент, а совесть! Совесть у него определенно нечистая. Гарантия! Что он с Левицким сделал, мне, конечно, неизвестно. Может, он его продал, может, он его убил, но что на совести у него какое‑то дельце есть против Левицкого, это даже спорить не приходится. И, опять же, насчет местожительства! Значит, у нас этот разговор произошел, и Борис позеленел весь, я уж думал, он на ногах не устоит. Но как я сказал насчет сердца, он сразу встряхнулся – понял, видать, что я его раскусил. И говорит через силу так, зубы сцепивши: «Ну, я пошел!» И чуть не бегом в подворотню. А мне подозрительно стало. Думаю, как же так: говорил вроде, что живет на Березовой, а сам куда? Прошел я тогда в соседний дом, стал в подворотне, курю, в щелку на воротах смотрю. Пять минут простоял, не больше, – гляжу, идет Борис, еле ногами передвигает и как был зеленый, так и остался… А живет он, верно, на Березовой, я уж проследил до конца…
Линьков поглядел на Марчелло, радостно скалящего неровные, с темными метинами зубы, отвернулся и подчеркнуто сухо сказал: – Все эти факты можно истолковать иначе. Стружков умолчал о смерти Левицкого, чтобы не испугать вас этим известием и выведать побольше подробностей. Волноваться он мог не потому, что испытывал угрызения совести, а потому, что гибель друга выбила его из колеи. И свернул в чужой двор не для того, чтобы скрыть от вас свой адрес, тем более что вы ведь его и не пытались узнать… – А зачем же он тогда? – настороженно и хмуро спросил Марчелло. Линьков встал. – Мало ли зачем! Например, ему могло надоесть общение с вами! – небрежно сказал он, с мстительным удовлетворением глядя, как перекосились тонкие темные губы Марчелло. – Ну, больше я к вам вопросов не имею. «Совсем вы что‑то расклеились, товарищ Линьков, распустились, как цветочек! – думал он, шагая по улице. – Личные мотивы в вашем поведении явно выдвигаются на первое место, в ущерб делу, и куда это годится… Непременно вам понадобилось воспитывать этого паршивца Марчелло, а все почему: потому, что затронули Стружкова, к которому вы питаете такие сложные чувства… Вы, значит, Стружкова обижать имеете право, а кто другой его и тронуть не моги… Такой уж вы страж закона!» Линьков даже замычал от презрения к себе и яростно мотнул головой. Он шагал, никого не видя, и вдруг остановился, словно на столб налетел: перед ним стояла Нина Берестова. Линьков растерянно поглядел на нее и не сразу сообразил, что находится в двух шагах от проходной института. – Вы к нам? – спросила Нина. – Сейчас обеденный перерыв… Она опять глядела мимо него и думала о чем‑то своем. – Да, я вот тоже пообедаю у себя в прокуратуре, – пробормотал Линьков, – потом вернусь в институт… надо поговорить… – С кем вы будете говорить? – вдруг спросила Нина. Линькова удивил не столько вопрос, сколько интонация и взгляд Нины. Она теперь смотрела в упор на него, смотрела не то с надеждой, не то со страхом. – Да вот… с Чернышевым… – пробормотал Линьков, уступая этому взгляду. – Такое впечатление, что он знает о чем‑то, но почему‑то не говорит… – Это можно сказать не только о Чернышеве! – вдруг вырвалось у Нины. Линьков изумленно, почти испуганно взглянул на нее. Нина побледнела, глаза ее потемнели и расширились. Какое‑то мгновение они молча стояли, глядя в глаза друг другу, потом Нина прикусила губы и резко отвернулась. – Не придавайте значения тому, что я сказала! – почти спокойно проговорила она и, не глядя на Линькова, толкнула дверь проходной.
6
Шелест с утра вызвал меня к себе и заявил, что он‑де все понимает, и мне сочувствует, и институту в целом тоже сочувствует, поскольку потеряли мы такого сотрудника, – можно сказать, цены Левицкому не было и замены ему тоже не сыщешь. |
