Тойер покачал головой:

– Мне надо бы еще раз зайти к прокурорше; кажется, я все ей испортил.

И вдруг заснул.

Проснулся он все еще в приемной отоларинголога. Ему потребовалось какое‑то время, чтобы сообразить, где он. Но потом вскочил так резко, словно сидел не на мягком стуле во врачебном кабинете, а в котле у нетерпеливых каннибалов. Было темно. Он поспешил к двери.

В вестибюле у стойки регистрации стоял врач и пил кофе.

– Мы дали вам поспать, – объяснил он. – Мой коллега в отпуске, и я продолжил прием в его кабинете.

– Вероятно, вы принимаете меня за законченного сумасшедшего, – пробормотал Тойер и потянулся за своей кожаной курткой, которая напоминала сейчас приспущенный флаг. Она осталась единственная на совсем еще недавно переполненной вешалке.

Приветливый доктор пожал плечами.

Из лаборатории выскочила последняя медсестра.

– Так я пойду, господин доктор Цубер… Ах, он уже проснулся. До свидания, господин Тойер.

Комиссар, дернувшись, махнул ей как дефектный «дворник» на лобовом стекле машины.

– Что такое «сумасшедший»? – сказал врач. – Вот сегодня я тут уже двенадцать часов, принял семьдесят пациентов. У моего сына, похоже, ломается голос, но я не могу это определить – когда я приду домой, он уже, вероятно, будет спать. И всю эту ситуацию я создал себе сам. Вы же, наоборот, пришли к врачу, как только вам стало нехорошо. Кто из нас с вами более нормальный?

Тойер улыбнулся, и ему стало легче.

Когда он вышел на улицу, с неба опять падали снежные хлопья. У него не было ни шарфа, ни перчаток, так что со сна было зябко. Но в то же время белая метель наполнила его душу радостью, детским счастьем.

Он бесцельно шел по улицам Вестштадта. Эту часть Гейдельберга прозвали «Музебротфиртель», квартал «Музеброт»  . Большие виллы были тут построены на пару лет позже, чем в Нойенгейме. Все вокруг дышало высокомерием, и комиссар слегка приуныл. В этих приватных храмах горел свет, приглушенные огни сквозили через шторы, словно разноцветные лампионы в ночи.

Он продолжал гулять и, петляя, приближался к Старому городу.

– Зундерманн слушает.

– Позвольте мне не называть себя. Я хотел бы узнать, подумали ли вы над моим предложением…

– Мне нечего вам сказать. Нас по‑прежнему разделяют существенные суммы, которые я получу, если пойду обычным путем.

– Возможно, нас разделяет степень нашего понимания ситуации больше, чем деньги, о которых вы мечтаете. Ведь еще неизвестно, удастся ли вам когда‑нибудь получить много денег, а тут я предлагаю немедленно и наверняка тоже приятную сумму. Наличными, господин Зундерманн, без налогов, без дальнейших экспертиз…

Щелчок.

Он выжидает. Мальчишка просто положил трубку. Не хочет говорить. Паршивец не знает, с кем имеет дело. Он звонит еще раз.

– Это опять ты, жопа тупая? Знаешь фокус со свистком? Позвонишь еще – просвищу тебе дыру в башке.

– Твой мелкий карлик умер. Уже пару недель назад.

– Что?

Щелчок.

Он будет ждать. Но уже недолго.

Шаги Тойера выбивали четкий ритм, словно в штанах был метроном. Комиссар глядел на хлопья, сквозь них. Хлопья были занавесом, который распахивался от прикосновения, за ним был следующий занавес. Он шел через множество комнат ночи, и, когда распахнется последний занавес, перед ним откроется тайна. Или голая стена. Если только именно стены и не окажутся этой тайной.

Он остановился перед отелем «Риттер». В церкви Святого Духа, за его спиной, кто‑то играл на органе Баха. Старый ренессансный фасад отеля завораживал тысячами визуальных ловушек. Чистые басы лейпцигского гения успокоили его пульс.