Потом он позвонил Штерну.

– Да, Габи Штерн слушает.

– Добрый вечер, говорит Иоганнес Тойер, коллега вашего мужа…

– Тот самый, сумасшедший?

Тойер невольно засмеялся и подтвердил – простоты ради. Потом услышал в трубке шорохи и чье‑то раздраженное шипенье.

– Господин Тойер, Штерн слушает. Извините, моя жена…

– Ничего, все нормально, – заверил его старший гаупткомиссар и ни с того ни с сего добавил: – Привет ей… К тому же действительно поздно. И все попахивает безумием. Да, кстати, который час? Послушайте, Штерн, завтра нам придется поработать…

Ему стоило некоторого труда убедить Штерна, что не все потеряно. К концу разговора комиссар чувствовал себя проповедником.

– Если мы сейчас сдадимся, на нас можно ставить крест. Я заведу себе складной стульчик и стану просить подаяние возле «Вайн‑Окса». А в супермаркете кассирша будет обменивать мне мелочь на бумажки. Но и у вас, молодых, дела будут не лучше. Короче, завтра вечером встречаемся у моей приятельницы – Ренаты Хорнунг – по адресу: Доссенгейм, Фрауенпфад, четырнадцать. Усвоил? Сообщишь остальным, это приказ. Возможно, я наберусь храбрости и позвоню Ильдирим, и, возможно, она придет.

– Ладно, хорошо, – сказал, наконец, Штерн, и Тойер сердито спросил себя, с какой стати подчиненные теперь позволяют себе одобрять или не одобрять его указания.

11

Старший гаупткомиссар сидел на кухне Ильдирим и терпеливо выслушивал ее гневную тираду. По телефону он узнал, что она сказалась больной, – именно теперь, когда все закручивается. Обвинительница ходила взад и вперед. На ней была пижама с мишками и толстые шерстяные носки.

– Знаете, что написано в газете? Про вас? Про меня? Я даже не смогла дочитать до конца: «чрезмерные претензии», «хаотичность», «потухший комиссар», «наивная немецкая турчанка»… Мы трупы! Сейчас у меня женское нездоровье – да лучше бы уж я была беременна ежом! Всю ночь у меня что‑то пищало в ушах, как будто я проглотила звуковой сигнал с пешеходного перехода для слепых. И вот теперь являетесь вы и хотите все уладить. – Она в гневе остановилась. – А если бы у меня было что‑нибудь заразное? Что тогда?

Тойер наклонил голову набок как воробей:

– Вчера я познакомился с отличным отоларингологом…

– Я давно наблюдаюсь у ушника! – грубо заорала прокурорша, не дав ему договорить. – Я должна избегать стрессов. Если мне это удается, свист становится тише и даже проходит совсем. А при стрессах усиливается. Вы угадали в самую точку. Мало с меня вчерашнего стресса, так теперь еще и вы явились.

Обруганный комиссар шарил взглядом по стенам, придумывая отвлекающий маневр.

– У вас нет фотографий вашей родины? – неловко поинтересовался он.

– О Господи! – Ильдирим подошла к холодильнику и вытащила из полупустой пачки сухой хлебец. – Или я должна еще сказать «О Аллах»? Вас это больше устроит? Я вот что вам скажу: мои самые ранние детские воспоминания – это Ингриммштрассе в Старом городе, я жила там на первом этаже. Еще детский сад на Канцлейгассе, там я один раз наделала в штаны, и это был позор, почти такой же, как та дурная пресс‑конференция. Потом училась в школе имени Фридриха Эберта. Знаете, какая у меня была первая песня? «Мое сердце осталось в Гейдельберге». А куда я поехала в свои первые каникулы? В Берфельден, что в Оденвальде, с церковной экскурсией. Потом я иногда бывала в Турции со своими несчастными родителями. Мы с братом пытались говорить по‑турецки, но нам не хватало слов. Что ж вы теперь, прикажете мне пришпилить к стенке Айя‑Софию или Ататюрка? Меня спрашивают по поводу и без него, не хочу ли я вернуться.