Доктор . Паясничать, по‑моему, уже достаточно. У нас, вы сегодня же убедитесь, скоморохов пруд пруди. Как вы оцениваете ваше общее состояние? Или вы серьезно считаете свой мозг неповрежденным?

Гуревич  (пока зануда‑доктор пощелкивает пальцами по столу). А вы – свой?

Доктор  (желчно). Я вас просил, больной, отвечать только на мои вопросы. На ваши я буду отвечать, когда вы вполне излечитесь. Так как же обстоит с вашим общим состоянием, на ваш взгляд?

Гуревич . Мне это трудно сказать… Такое странное чувство… Ни‑во‑что‑не‑погруженность… ничем‑не‑взволнованность, ни‑к‑кому‑не‑рас‑положенность… И как будто ты с кем‑то помолвлен… а вот с кем, когда и зачем – уму непостижимо… Как будто ты оккупирован, и оккупирован‑то по делу, в соответствии с договором о взаимопомощи и тесной дружбе, но все равно оккупирован… и такая… ничем‑вроде‑бы‑непотревоженность, но и ни‑на‑чем‑не‑распятость… Короче, ощущаешь себя внутри благодати – и все‑таки совсем не там… ну… как во чреве мачехи…

Аплодисменты.

Доктор . Вам кажется, больной, что вы выражаетесь неясно. Ошибаетесь. А это гаерство с вас посшибут. Я надеюсь, что вы при всей вашей наклонности к цинизму и фанфаронству уважаете нашу медицину и в палатах не станете буйствовать.

Гуревич  (чуть взглянув на Натали, оправляющую свой белый халатик).

Мой папа говорил когда‑то: "Лев,

Ты подрастешь – и станешь бонвиваном!"

Я им не стал. От юности своей

Стяжал я навык: всем повиноваться,

Кто этого, конечно, стоит. Да,

Я родился в смирительной рубашке.

А что касается…

Доктор  (нахмурясь, прерывает его). Я, по‑моему, уже не раз просил вас не паясничать. Вы не на сцене, а в приемном покое… Можно ведь говорить и людским языком, без этих… этих…

Натали  (подсказывает)… шекспировских ямбов…

Доктор . Вот‑вот, без ямбов, у нас и без того много мороки…

Гуревич . Хорошо, я больше не буду… вы говорили о нашей медицине, чту ли я ее? Чту – слово слишком нудное, по правде, и… плоскостопное…

Но я – но я влюблен в нее – и это

Без всякого фиглярства и гримас

Во все ее подъемы и паденья,

Во все ее потуги врачеванья

И немощей телесных, и душевных,

В ее первенство во Вселенной, в Разум

Немеркнущий, а стало быть, и в очи,

И в хвост, и в гриву, и в уста, и в…

На протяжении этой тирады Боренька‑Мордоворот тихонько сзади подходит к декламатору, ожидая знака, когда брать за загривок и волочь.

Доктор . Ну‑ну‑ну‑ну, довольно, пациент. В дурдоме не умничают… Вы можете точно ответить, когда вас привозили сюда последний раз?

Гуревич . Конечно. Но только – видите ли? – я несколько иначе измеряю время. Само собой, не фаренгейтами, не тумбочками, не реомюрами. Но все‑таки чуть‑чуть иначе… Мне важно, например, какое расстояние отделяло этот день от осеннего равноденствия или там… летнего солнцеворота… или еще какой‑нибудь гадости. Направление ветров, например. Мы вот – большинство, не имеем даже представления: если ветер нордост, то куда он, собственно, дует: с северо‑востока или на север‑восток, нам на все наплевать… А микенский царь Агамемнон – так он клал под жертвенный нож свою любимую младшую дочурку Ифигению – и только затем, чтобы ветер был норд‑ост, а не какой‑нибудь другой…

Доктор  (заметив взволнованность больного, дает знак всем остальным). Да… но вы отклонились от заданного вопроса, вас унесло норд‑остом.

Все смеются, кроме Натали.

Так когда же вас последний раз сюда доставили?

Гуревич .