Старик Пахом потупился

И молвил, в землю глядючи:

сто тридцать одна тысяча четыреста четырнадцать.

А Пров сказал: мульон.

Может быть, продолжить?

Доктор  (отмахиваясь). Нет‑нет, не надо… Борис Анатольевич, Наталья Алексеевна, будьте добры, проводите больного до четвертой палаты. И немедленно в ванную. (Гуревичу) До… водобоязни, надеюсь, у вас дело еще не дошло?

Гуревич . Не замечал. Если не считать, что с ванной у меня куча самых кровавых ассоциаций. Вот тот самый микенский Игорь Агамемнон, о котором я вам уже упоминал, – так вот его по возвращении из Пергама в ванной зарубили тесаком. А великого трибуна революции Марата…

Люси  (не слушая его, обращается к доктору). А почему все‑таки в четвертую? Там одни вонючие охламоны… Там он зачахнет, и у него появятся суицидальные мысли. По‑моему, лучше в третью. Там Прохоров, Еремин, там его прищучат…

Доктор . Суицидальные мысли, вы говорите… (Гуревичу). Еще последний вопрос. Когда‑нибудь, пусть даже в самой глубокой тайне, не являлось ли у вас мысли истребить себя… или кого‑нибудь из своих близких?… Потому что четвертая палата – эта не третья, и нам приходится подчас держать ухо востро…

Гуревич . Положа руку на сердце, я уже отправил одного человека туда – мне было тогда лет… не помню, сколько лет, очень мало, но эта все случилась за три дня до новолуния… Так мне был тогда больше всего неприязнен мой плешивый дядюшка, поклонник Лазаря Кагановича, сальных анекдотов и куриного бульона. А мне мой белобрысый приятель Эдик притащил яду, он сказал, что яд безотказен и замедленного действия. Я влил все это дядюшке в куриный бульон – и что ж вы думаете? – ровно через двадцать шесть лет он издох в страшных мучениях…

Доктор . Мда: Шут с ним, с вашим дядюшкой: А на себя самого – ни разу в жизни не было влечения наложить руки?

Гуревич . Случалось, и только позавчера, во время Потопа…

Доктор . Всемирного?…

Гуревич . Ничуть не всемирного. Все началось с проливных дождей в Орехово‑Зуеве… У нас в последнее время в России началась полоса странных, локальных катастроф: под Костромой, средь бела дня, взмывают к небесам грудные ребятишки, бульдозеры и все такое. И никого не удивляют эти фигли‑мигли. Примерно так же обстояло в Орехово‑Зуеве: дожди хлестали семь дней и семь ночей, без продыха и без милосердия, земля земная исчезла вместе с небесами небесными.

Доктор . А какие черти занесли нас в Орехово‑Зуево?!… Татарина из московского хозмага?

Гуревич .

О грустно быть татарином – до гроба!

Пришлось подзарабатывать в глуши:

И конформистом, и нонконформистом,

И узурпатором. Антропофагом,

На должности японского шпиона

При институте Вечной Мерзлоты…

Короче, когда на город обрушилась стихия, при мне был челн и на нем двенадцать удалых гребцов‑аборигенов. Кроме нас, никого и ничего не было над поверхностью волн… И вот – не помню, на какой день плавания и за сколько ночей до солнцеворота – вода начала спадать и показался из воды шпиль горкома комсомола… Мы причалили. Но потом какое зрелище предстало нам: опустошение сердец, вопли изнутри сокрушенных зданий… Я решил покончить с собой, бросившись на горкомовский шпиль…

Доктор, обхватив, голову, дает понять Бореньке и Натали, чтобы больного поскорее отвели в палату.

Еще мгновение, ребята!… И когда уже мое горло было над горкомовским острием, а горкомовское острие – под моим горлом, – вот тут‑то один мой приятель‑гребец, чтоб позабавить меня и отвлечь от душевной черноты, загадал мне загадку: «Два поросенка пробегают за час восемь верст. Сколько поросят пробегут за час одну версту?» Вот тут я понял, что теряю рассудок.