– Так закрыта галерея, – сказала женщина. – Ремонт у нас. Через месяц приходите.

– А а…– Евлампьев растерялся от неожиданности, вовсе он не был готов к подобному. – А а… в вот… вот мне Людмила нужна, экскурсовод… вы мне не подскажете, она сейчас есть? Могу я ее увидеть?

– Это какая Людмила? – обращаясь к самой себе, проговорила та, что до сих пор молчала. – Людмила Петровна? Или Разгонова?

– Ну, Людмила, она экскурсовод, – вконец теряясь, промямлил Евлампьев. – А Людмиле Петровне сколько? – сообразил он спросить о возрасте.

– Пятьдесят.

– А, ну, значит, не она.

– А, ну, значит, Разгонова, – в тон ему отозвалась вторая. – Она есть сейчас, она в запасниках сейчас работает. В запасники вам нельзя, вы в комнату директора пройдите, вам ее вызовут.

Они ушли, Евлампьев непроизвольно дотронулся до липы, погладил ее шершавый, нагретый солнцем теплый ствол, вновь посмотрел на плывущую в небе недоступную, светящуюся её вершину и поднялся на крыльцо,

Внутри пахло мокрой известкой, олифой, скипидаром и еще чем то, чем пахнет всегда при ремонтах, полы в залах были застелены длинными полосами хрусткой желтой бумаги, заляпанной известью, картины со стен сняты, повсюду стояли ведра с кистями, лежали мешки с цементом, валялись обрезки досок. В одном из залов белили пульверизатором, ритмично работая ручкой насоса. потолок, в воздухе плавала мельчайшая нзвестковая взассь, и Евлампьсв, проходя через зал. чувствовал, как эта взвесь, остро и холодно покалывая, оседает на лице.

Комната директора оказалась не комнатой, а небольшим зальцем. не меньше некоторых тех, которыми проходил Евлампьев, только она была вся заставлена столами, а на столах, прислоненные к сгене, стояли, одна подле другой, картины в рамах, стояли посередине, как остовы каких то доисторических чудовищ, два громадных мольберта, тоже с картинами на них, и откуда то из за всех этих баррикад доносились женский и мужской голоса.

Евлампьев неуверенно, осторожным, каким то даже боязливым непонятно отчего шагом двинулся по узкому коридору между двумя рядами столов, завернул, следуя сго изгибу, прошел мимо мольбертов и увидел: в дальнем углу комнаты на креслах и твердом таком диванчике скамейке, что стоят обычно в залах для отдыха, сидят бородатый мужчина со свешенным на колени животом, две женщины, курят все, стряхивая пепел в остроконечный кулечек из куска газеты, что держит мужчина, и одна из этих женщин – Людмила.

– Вам что. товарищ? – спросил мужчина, оттопырнвая нижнюю губу и выдувая к потолку дым.

– Мне вас, Людмила, – сказал Евлампьев, глядя на нсе, и запоздало поклонился:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте! Здравствуйте! – не сразу, вперебив ответили мужчина с другой женщиной, а Людмила. напрягая зрение, подалась вперед, – Евлампьев стоял спиной к свету, и, наверно, лицо его было плохо видно.

– О бо же! – сказала она затем, не отвечая на приветствие, и откачнулась назад, к спинке кресла. на узнала его. – О боже! Ведь так и знала!.. Затуши, – подала она сигарету мужчине, поднялась и поила к Евлампьеву. – Пойдемте,сказала она, проходя мимо, и на миг он попал в облако нежного, тонкого запаха, что она несла с собой,– запаха, хотя Евлампьев и не очень то разбирался, но это стало ясно по его тонкости, каких то дорогих и редких духов.

Она была в туго обтягивавших ее на бедрах, как теперь Евлампьев знал через Ермолая, настоящих «фирменных», красивого белесо синего цвета джинсах, в походке ее не осталось девичьей легкости, походка сс была по женски тяжела, бедра ходили на каждый шаг вслед ноге, и оттого, что тесно обтягивались материей, повторявшей все их формы, было неловко, стыдно было глядеть на нее – казалось, что она не просто идет, а каждым шагом демонстрирует себя, показывает, какая она есть женщина.