– Аристархович,– подсказал Евлампьев.

– Емельян Аристархович! – спокойно подхватила она. – Раз уж вы вынуждаете меня объясниться, я объяснюсь. Я, знаете, не монстр какой нибудь, не вампнр, я вам уже имела счастье говорить об этом. Но что до мужа и жены, то вот именно: муж и жена, И коль скоро муж, коль скоро живет в семье, то должен в эту семью приносить деньги – Она на миг прервалась, переводя дыхание, губы плотно, жестко сжались, и ноздри, втягивая возлух, напряглись и побелели. – Должен, знаете, и никаким обсуждениям это не подлежит, это как дважды два. И работает он там или не работает – меня не интересует. Не касается. Должен. Хоть год не работай, а деньги приноси. А как ты их добыл, занял или еше что, – меня не интересует. Не так много я требую: сто пятьдесят, собственную же зарплату, по нынешним временам – ветер, а не деньги. И делить с ним его ношу – благодарю, нет, не собираюсь. Надо было думать, когда заявление по собственному желанию писал.

Она замолчала, вновь крепко сжав губы и побелев ноздрями, глядя на Евлампьева с жесткой, холодной бесстрастностью, а он потрясенно смотрел на нее, чувствуя, как глуп и смешон сейчас со своими выпученными, должно быть, ошалело глазами, и все таки продолжая смотреть, – потрясение было сильнее всего остального и все в нем подчиняло себе.

– Так вы, – наконец проговорил он медленно, – вы знали? Что он не работал? Целых полгода. Всегда знали?

– Знала, – коротко ответнла она. – И что из этого следует?

Евлампьев молчал какое то время, потом покачал головой: ничего.

Нечего ему было говорить ей. Все, оказывается, не так, как они думали с Машей. О каком там пробуждении сочувствия, о какой поддержке Ермолая может идти речь, когда сама, оказывается, и заставляла. Заработай, займи, ограбь, убей – все равно как, главное – принеси. Вынь да положь…

– Ничего, – вновь покачав головой, сказал он вслух и, обойдя ее, пошел по хрустко шелестящим под ногами желтым бумажным полосам к выходу из зала. Он сделал шагов пять, когда его вдруг осенило: а ведь она подумала, что он заявился к ней требовать с нее эти деньги, именно так она поняла! Он остановился и повернулся.

Людмила еще стояла на прежнем месте и с холодно забавляющейся усмешкой смотрела ему вслед,

– Деньги мы за него отдадим, – сказал Евлампьев. – Как нибудь осилим. Зря вы испугались. Попусту. Я не из за этого к вам…

Он снова пошел к выходу, дошел до него, занес ногу над порожком, и его опять, будто чьим то чужим желанием, остановило и повернуло. Людмилы на прежнем месте не было, она была уже у порога противоположной двери, мгновение – и выйдет из зала в узенький коридорчик проход, и Евлампьеву пришлось окликнуть ее:

– Послушайте!

Людмила остановилась и, взявшись за косяк, обернулась к нему. На лице у нее было выражение мужественного терпення.

– У вас ведь, как я знаю, есть дети? – спросил Евлампьев.

– Разумеется,– сказала она. – Сын. Восемь лет. Что нибудь интересует еще?

Евлампьеву почему то казалось, что дочь, и в голове у него крутилась фраза: «Очень желаю ей не быть похожей на мать…»

– Не дай вам бог похожей на вас невестки, – сказал он. – А то покажется вам небо с овчинку.

Он пожалел о всех этих своих последних словах, едва лишь вышел из сумерек предвходья на солнечный свет улицы. Не следовало… напрасно. Грубо, нехорошо… некрасиво. То самое, что в спорте называется запрещенный прием. Но, с другой стороны, так было больно, так теснило в груди, так давило, так раздирало ее, что нужно было хоть часть этой боли выдавить из себя. Иначе бы совсем невмоготу…

Липа у крыльца все так же недосягаемо возносилась своей плешущей зелено серебристой кроной в ясное голубое небо, шелестела там вверху, жадно впитывая в себя семицветный белый солнечный свет, чтобы накормить им себя, спустить его в тесную мглу земли, к корням, и выбросить затем, отработанный, кислородом; тяжкая, непрестанная работа творилась в ней, ни на мгновение ие имея права утихнуть, замереть, потому что подобное означало бы смерть, но ничего этого не было видно снаружи, ни по единому признаку не угадываемо: один лишь зеленый плеск, одно лишь нежное, веселое шелестенье, лишь шершавая, твердая мощь ствола… И, должно быть, много уже сй было лет, этой липе.