Они вышли из комнаты директора; Людмила, не оглядываясь, миновала узенький коридорчик, соединявший комнату с остальной галереей, вошла в зал, ушла подальше от двери, почти к самым окнам, и, остановившись, повернулась.

– Ну? – спросила она сухо, в упор глядя на Евлампьева. – И чем же обязана?

Евлампьев не знал, как начать. Было ощущение, что она каждую минуту может, не произнеся даже «До свидания», как не произнесла «Здравствуйте», уйти, и не успеешь сказать ей ни слова, а оттого нужно начать с самого главного, с основного… Но что основное, что главное?

– А мне сообщили, что вы в запасниках, – сказал он, совсем уж не то, что следовало.

– Нет, ну ведь так и знала же! – проговорила она вместо ответа, все так же в упор глядя ему в лицо и в то же время вовсе его будто и не видя, будто сквозь него. – Телефончик на всякий случай… если вдруг что!.. Быстро понадобился!

– Видите ли, Людмила…– с какою то неожиданной для самого себя суетливостью, дрожащим, дергающимся каким то голосом выговорил Евлампьев. – Видите ли… это как раз тот случай… нет, в самом деле тот случай… только он не в отношении нас, а в отношении вас с Ромой… вы, наверное, и сами не догадываетесь, но вот нменно потому, что не догадываетесь…

– Да, очень интересно: в отношении нас случай, – с холодностью вставила Людмила. – Действительно, не догадываюсь. Ни сном ни духом.

«Ах же ты!..– судорожно крутилось в голове у Евлампьева. Как же сказать обо всем этом, как же сказать?..»

– Видите ли, Людмила…– повторил он. – Вы, видимо, не знаете… у Ермолая долг… Вы не знаете об этом? Девятьсот рублей. И с него требуют сейчас этот долг…

– Так, – сказала она. – Слушаю. И что дальше?

– Ну, что дальше…– Евлампьев потерялся. Он все таки рассчитывал хотя бы на какой то, самый невразумнтельный ответ, чтобы ухватиться за него. – Вы мне скажите: вы знаете?

Людмила, мученически прикрыв глаза, повела головой в сторону.

– Вот,– открыв их, так, в сторону от Евлампьева н глядя, сказала она,– вот! Вот чтобы быть свободной от подобных сцен, потому и избегаю. Надо же, не удержалась, дала. Пожалуйста, тут же и наказана. Знаю, знаю, да, – без всякой паузы, вновь обращая глаза на Евлампьева. ответила она на его вопрос. – Знаю. И что дальше?

– Н но… Н но…– Евлампьев не предполагал подобного: знает, оказывается! – и разом все заготовленное – все слова, все обороты, всё движение речи – будто гровалилось, ахнуло в некую яму, и теперь нужно было вытаскивать, выуживать из нее обломки этих заготовок, складывать их во что то мало мальски пригодное, склеивать, латать, и, ясное дело, ничего, кроме бесформенной мерзкой каши, размазюхи, киселя, болтающегося желе, не могло уж тут выйти. – Но, Людмила… раз вы, как вы сами считаете, раз вы муж и жена, – смог он наконец выдавить из себя более или менее членораздельное,раз вы все таки… то так нельзя, нужно поддерживать друг друга, помогать. Человеку одному трудно бывает нести свою ношу… именно в этом и есть смысл жизни вместе: что есть с кем поделиться, опереться на плечо… У Ермолая сейчас именно такое… он сейчас… вы простите за сравнение… как через мясорубку прокрученный… н ему бы сейчас как раз…

– Слушайте! – резко перебила его Людмила. – Емельян…

Она забыла его отчество и голосом требовала – не просила, а требовала – подсказки.

– Аристархович,– подсказал Евлампьев.

– Емельян Аристархович! – спокойно подхватила она. – Раз уж вы вынуждаете меня объясниться, я объяснюсь.