Войдя, он щелкнул выключателем и тут же, не осматривая внутренность будки – так ли все, как оставлял вчера, – вставил в розетку вилку электрокамина. За ночь будка вымораживалась, все в ней отсыревало, и газета, пролежавшая ночь, не шуршала в руках с сухой звонкостью, а как то волгло, словно беззубо, пришепетывала.

Он не успел ничего выложить наверх из под прнлавка, только снял с него старые газеты, прикрывавшие такие же старые, никак не идущие всякие ведомственные журналы, дверь за спиной заколотилась, и наброшенный крючок запрыгал и задребезжал в петле.

– Отворяй, отец! – закричали из за двери.

Это привезли утреннюю почту. Окно было заставлено изнутри щитом, и он не услышал, как подъехала машина.

– Привет, отец! Держи! – сунул ему в руки, едва он открыл дверь, перетянутые шпагатом пачки газет доставщик. – Считай скорее, а то еще в пять точек надо!

Он ушел к остановившемуся у ограды газику за новыми пачками, а Евлампьев достал из под прилавка старые шерстяные перчатки, погрел их перед камином, надел и, разрезав шпагат, стал считать газеты. Маша отхватила на этих перчатках концы у пальцев, рукам было в них и не холодно, и удобно было что считать так вот газеты, что сдавать, разыскивая в тарелке нужную монету, сдачу.

Газеты поступали сложенными по две, одна в другой, и, считая, нужно было чувствовать пальцами по толщине, действительно ли две. Первую пору Евлампьев то и дело лазил внутрь, проверяя, не ошиблись ли пальцы, но скоро перестал. Доставщики, видимо, и в самом деле, как предупреждали его, каждое утро, не нарушая упаковки, отоваривались свежими газетами, но брали они немного – одну, две, да не каждый день, чередуя, очевидно, для конспирации киоски, и Евлампьев, поусмехавшись про себя над хитроумностью доставшиков, стал просто считать общее количество, умножая его затем на два. Доставщиками работали двое молодых, недавно после армии парней студентов из университета, один – одно утро, другой – другое, деля заработок пополам, они обычно, пока он считал газеты, толклись тут же в будке. Здоровая, полная сил молодость била из них ключом, им трудно было стоять, греясь возле камина, ничего не делая, и они обычно мололи языком всякую всячину: рассказывали случаи из своей армейской жизни, из жизни студенческой, любили похвастаться тем, как ездят в общественном транспорте, беря билеты без всяких денег.

– Так ведь нехорошо, – отрываясь от счета, – говорил Евлампьев.

– Да, а чего нехорошего! – похохатывая, отвечали парни. – Пусть стипу побольше платят.

– Так раньше еще меньше была.

– Мало ль что раньше! Раньше за учебу платили, хорошо, что ли?

Дверь за спиной с треском отлетела к косяку, вошедший доставщик бухнул на стол пачку «Правды» и пакеты с журналами. Закрыл дверь и, вернувшись, положил на прилавок перед Евлампьевым накладную:

– Во, сверяйся!

Евлампьев молча кивнул ему: хорошо.

– Морозец сегодня! – сказал парень. – Эх, по такому морозцу, по такому утру – да на лихаче из ресторана… полость медвежья. парок вьется!..

Евлампьев досчитал пачку, посмотрел в накладной – все сходилось – и поставил напротив названия птичку.

– Это ты фильмов про дореволюционную жизнь насмотрелся. Прямо кадр нз фильма.

Доставщики говорили ему «ты», и ему не оставалось ничего другого, как обращаться на «ты» и к ним.

– Да что из фильмов – хмыкнул парень. – Я нутром чувствую. Человек, Аристарх Емельяныч,существо не так уж с прошлого века изменившееся!..

Евлампьев уже начал считать новую пачку, и не стал ничего отвечать ему, и не стал поправлять со своим именем отчеством. И то хорошо, что не называют, как еще неделю назад, Варфоломеем Никитичем.

Сам он называл их для себя Усачом и Безусым.