– Понятно, понятно,– снова сказал Евлампьев.

Оба они боялись как нибудь проявлять свою радость. Ксюша уже с октября ходила, с костылями пока, не наступая на больную ногу, но ходила, и с тех пор они замерли в ожидании следующего этапа, и вот, кажется, он приближался…

– А у тебя что нового? – спросила Маша.

– Да тоже так, ничего. Правда, вот первая встреча случилась. Молочаев, не кто нной. Пообещал вечером еще подойти, разговор у него какой то ко мне как киоскеру есть. Что нибудь, видимо, хочет попросить оставлять.

– Да? – В голосе у Маши было больше изумления, чем негодования. – Это после того то, как он тебе так… И станешь ему оставлять?

Евлампьев помолчал.

– А что, Маш, – сказал он затем,мстить ему? Себя же униженным и буду чувствовать. Бог с ним. Надеюсь, не «Нью Йорк таймс» он с меня потребует. Будет возможно – буду оставлять. – И больше, он почувствовал, ему невмоготу говорить о Молочаеве, противно просто говорить, и, как бы подальше, подальше отталкивая от себя разговор о нем, произнес быстро: – Торф ночью жгли – это канаву во дворе засыпают. Ошиблись они – копали, не будет у нас магистрального.

– Знаю,– махнула рукой Маша. – Я в магазин ходила, видела. Ошибка… Да! – вспомнила она: – Галя же еше звонила. Спрашивала, как мы нынче Новый год, по обычному, вместе?..

– Конечно. по обычному,– сказал Евлампьев. – А как еще?

– Я так и ответила. Я думаю, к нам их. А то мы весь этот год, все праздники, у них да у них. А?

– Да, к нам. Правильно.– Евлампьев снова зевнул. – Ох, извини… Деньги ты с книжки сняла, достаточно?

– Достаточно, с запасом на всякий случай. Давай отогревайся побыстрее, ну! – проговорила она с комичной в ней, старой женщине, нетерпеливой капризностью. Я прямо не могу уже, прямо вся извелась, давай скорее!..

Ателье помещалось в бревенчатом двухэтажном доме. Евлампьев помнил это ателье еще со времен молодости, с довоенной поры, оно было тогда единственным на весь призаводской поселок, и не знать его было невозможно. Только в те, давние годы дом был новехонько подборист, со светлыми еще, лишь начавшими коричневеть бревнами – как, впрочем, и все остальные вокруг, теперь же бревна стали угольно почернелы, местами их взбучило – видимо, от проседания фунламента,оконные проемы кое где покосило, и вообще он, может быть, остался один из немногих такой на весь поселок, – кругом стояли, многоэтажно громоздилнсь над ним блочные и панельные, строясь, они по новому перекроили улицы, и дом, выходивший раньше фасадом на проезжую часть, теперь оказался затертым во дворе.

Но само ателье не состарилось вместе с домом. Оно поддерживалось в духе текущего времени: старое, заурядное деревянное крыльцо со скворечниковым островерхим навесом над ним сменилось бетонным, широким, открытым со всех сторон, входная дверь была обита продольными рейками и не выкрашена маслом, а покрыта светлым желтым лаком, так что сквозь него виднелся весь рисунок дерева, а внутри вместо прежних тяжелых бархатных портьер и занавесей повсюду – светлая голизна окон и таких же, как входная, рейчатых светло лаковых дверей, и стены обшиты светло серым, рождаюшим ошущение простора, пластиком.

– Вот этот вот, песочный, – показала Маша Евлампьеву, когда они вошли внутрь, беря вывешенный в витрине материал и поднимая свободный его, незакрепленный нижний конец.– Нравится?

– Да да, ничего, ничего, – одобрительно отозвался Евлампьев, тоже беря свободный конец в руку и пробуя на ощупь. Он не знал, нравится ему или нет, он ничего не понимал в текстиле, но раз Маше нравился именно такой материал, пусть, значит, и заказывает из него.

– Здравствуйте, да, – узнающе сказала Маше приемщица в ответ на ее приветствие.