– Кошмар, кошмар!..– вздыхала Маша. И взглядывала на Евлампьева. – А сколько на книжке осталось, знаешь? Не то что детям ничего не оставим – ладно уж, смирилась, – так и похоронить то не хватит.

– А что дети…– Евлампьеву сделалось не по себе от ее слов. Они – как бы по некоему негласно свершившемуся сговору – избегали говорить о том неминуемом, что рано или поздно, и не в таком уж отдаленном будущем, должно было случиться с ними, а если уж приходилось говорить – то никогда напрямую, и вот Маша сказала впервые… – Что дети, – еще раз проговорил он, беря себя в руки.Если б мы им миллионы оставили… А двести рублей или ничего – невелика разница.

– Ну, так хотя бы уж, я говорю, на похороны. Чтобы уж как положено…

– Да ладно, ладно, – крепко прижал ее локоть к себе Евлампьев.– Распереживалась. Будто мы уже завтра… Поживем еще. Поживем – и накопим.

– Накопим…– повторила за ним Маша. – Именно что вот копить теперь.

И воскликнула неожиданно, видимо, лишь сейчас до нее дошел наконец смысл тех его слов: – А ведь в самом деле, если бы вдруг на других напали, а? Выходит что ж, действительно радоваться надо?

– Так а я тебе о чем?! – теперь Евлампьев не принуждал себя к смеху, и хотел бы удержаться – не удержался б.

– Ну да, – помолчав мгновение, сказала Маша с недоумением.

– Выходит, надо радоваться. – Она остановилась и посмотрела на Евлампьева.Тот случай, когда, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Так?

–Так.

– Ага… Ну что ж. – Она снова вздохнула, повернулась, и они снова пошли, и снег снова ясно и морозно, с веселым полвизгиванием заскрипел под ногами. – Буду тогда так и считать.

        2      

Морозы заворачивали все круче. По ночам красный спиртовой столбик в термометре между черными штрихами делений опускался до тридцати восьми, тридцати девяти, утром он начинал карабкаться вверх, одолевал одно деление, другое, третье, но выше тридцати ни разу не взлезал, и дни тоже стояли вымороженно студеные, со звонко сухим воздухом, с безоблачным, тонущим в льдисто сизой дымке небом.

Рефлектор в будке уже не осиливал этой температуры, только тяжелил воздух, не нагревая его, и Евлампьев ходил теперь торговать в валенках, в ватнике под пальто, в поддетых под брюки двоих кальсонах.

Торговля шла бойко, выручка поднялась против прежнего в несколько раз – покупали новогодние открытки, кто по две, по три, а кто целыми пачками, и кассирша в сберкассе, принимая от Евлампьева наторгованные деньги, пошучивала, ставя на квитанции печать:

– Это, я понимаю, доход. В руки взять приятно. Чувствуешь, что не напрасно работаешь.

В понедельник, за неделю до Нового года, давали аванс. К авансу было приурочено предпраздничное собрание: отправляли всех, кто получил деньги, в комнату начальника отделения, в комнату кто то натаскал уже стулья, и оставалось только усесться. Начальник отделения, начальница точнее, – пухлая, с высокой продавщицкой прической, с маслено властными маленькими глазками дама – сделала доклад о годовой работе отделения, сообщила о достижениях, остановилась на недостатках, Евлампьев не вслушивался во все эти называемые цифры – ему было неинтересно. Кому то, может быть, кто проработал в отделении достаточно долго, они что то и говорили, ему они не говорили ничего.

Комната была не бог весть каких размеров, она сле вместила всех, и через пять минут после начала собрания в ней стало жарко и парно. Пальто и ватник Евлампьев снял, но поясница под брюками с двойным слонм кальсон, ноги в валенках – все у него взопрело, он чувствовал, что лицо у него сделалось как вареное и в висках стучало, будто колотили там молотом.