– Да месяца четыре так…

– Тю! Значит, не полный котелок съел.

В военкомате было тепло, тулуп, хотя и расстегнутый, со спины, видимо, ощутимо пригревал, и бильярдно круглая лысина Владимира Матвеевича потно поблескивала, и поблескивали в счастливом, благостном оживлении льдисто голубые глаза.

– Я вот как в тридцать девятом начал с финнами хлебать, так и хлебал до дна. В Берлине не пришлось, но уж в Будапеште…

– В самом Будапеште? А где там, в каких войсках, у кого? – радостно вмешался в их разговор, поднимаясь со стула, тот худой, за которым занял Евлампьев.

Владимир Матвеевич ие успел ответить – дверь комнаты открылась, оттуда вышла, с эдакой сомнамбулической улыбкой разглядывая умещавшуюся у нее на ладони зеленоватую бумажку, моложавая женщина с тщательной парикмахерской прической, и он вскочил, распахнул дверь в полный раствор – и захлопнул ес за собой.

– Ну у, так уж пыхнул, прямо так, думаешь, тут тебе и однополчанин попадется! – сказал кто то поднявшемуся худому.

– В порядке все? Выдали? А вы волновались! – в несколько голосов проговорили со стульев женщине.

– Да, а как же!..– не вполне понятно, о чем – о том ли, что не имели права не выдать, о том ли, что невозможно было не волноваться, – довольно ответила женщина и пошла по коридору.

– Садись, в ногах правды нет,позвали Евлампъева со стульев.

– Посидишь, авось высидишь,добавил кто то другой.

– Как наседка,– прибавил третий.

Евлампьеву стало весело. Старые мужики, кто не старый, так пожилой, а точь в точь то окопное, никого не щшадящее, жестокое зубоскальство, когда всем им было чуть ли не на сорок лет меньше…

– Да посижу, конечно, – сказал он со смиренностью, не решившись ответить, как просилось: «А чего высиживаете? Стульчаки?» – ввяжешься – навалятся на тебя всем скопом в свое удовольствие и так накостыляют, что потом не поднимешься: дело проверенное…

Он сел, расстегнул пальто, снял шапку и прислушался к прервавшимся с его приходом и сейчас мало помалу снова завязывающимся разговорам вокруг.

Говорили о том, о чем и должны были говорить в этом коридоре, собравшись по такому поводу: кто где служил, кто был командующим фронтом, армией, не особенно слушали друг друга, каждому хотелось сказать прежде всего о своем – в каких боях участвовал, что оборонял, что освобождал, за что получил ту то и ту то награду…

– Нет, а вот интересно, а, где он там в Будапеште…– говорил худой.

– Да прямо, думаешь, так вот и в одной роте с тобой, – отвечал скептически все тот же, что говорил ему об этом и давеча.

– Ну, нет так нет, а вдруг! – говорил худой. – Выйдет сейчас – спрошу. Интересно же. А вдруг! Знаешь, какие совпадения бывают? Ой е ей, какие бывают, закачаешься! Отец с сыном в окопе встречались, сам свидетелем был, не был бы – ни за что не поверил!..

Дверь комнаты распахнулась, и в коридор вышел Владимир Матвеевич. Лицо у него было тяжело налито свинцово черной кровью.

– Ну чего? Что? Как там? – враз заспрашивали его, и худой поднялся ему навстречу с едва удерживаемым на языке вопросом.

– А а, мать! – не глядя ни на кого, ненавистно сказал Владимир Матвеевич, закрывая за собой дверь ударом ноги. – Молокососы драные! Им бы такого!., С тридцать девятого по сорок пятый, а не положено!..

Он пошел по корндору, надев на ходу шапку и сунув руки в карманы своего милицейского полушубка, и разом после этих его слов возникла тишина, только смотрели ошеломленно ему вслед, и худой тоже так ничего и нс сказал, попятился, нашарил рукой стул и сел.

Дверь комнаты снова открылась.

Все, один за другим, повернули теперь головы в ее сторону.