Дверь комнаты снова открылась.

Все, один за другим, повернули теперь головы в ее сторону. На пороге, держась одной рукой за ручку, вторую уперев в косяк, стоял молодой, лет тридцати пяти, не больше, гладко выбритый, с тугим лоснистым валиком жира под коротким подбородком, с пасмурно недовольнымн серыми глазами майор.

– Чего не заходит никто? – спросил он. – Или что, не ко мне? Сидевший первым у двери вскочил и готовно обдернул пальто за лацканы. – Как не к вам? К вам! К вам! – зашумели все. И Евлампьев тоже сказал: – К вам направили…

– Если ко мне, нечего рассиживаться. Один вышел – другой зашел, – приказывающе сказал майор. И спросил: – Последний кто?

Евлампьев поднялся:

– Я последний.

– Скажите, кто придет за вами, пойдут ко мне после перерыва. В час у меня перерыв, вы до перерыва последний. Пройдите! – пригласил он того, что в готовности стоял у двери, и, отпустив ручку, ушел внутрь комнаты.

– А что же это вашему то товарищу не дали? – спросил Евлампьева, когда дверь захлопнулась, его сосед.

– Да откуда ж я знаю? – Евлампьев удивился вопросу. – Мы с вами оба здесь сидели.

– Не, ну, может, биография его известна…

– Да они еле знакомы, не ясно, что ли? – вмешался тот, худой. – Не очень знакомы, да? – спросил он Евлампьева.

– Да сразу по нему видно, по запасным полкам где нибудь с кальсонами портянками всю войну прошарашился, – громко и насмешливо проговорил тот, что раньше все осаживал худого насчет Будапешта. – Сразу видно, с первого взгляда, что портяночник, чего и гадать.

– А что, не всем разве, кто в армии был, положено? – спросил кто то с другого края очереди, Евлампьев не увидел – кто.

– А что ж! – ответил ему худой. – Ты, может, всю войну где нибудь в Омске Томске у склада простоял, ни в одном бою не участвовал, жизнью не рисковал, тебе тоже, что ли? Нет, конечно!

– Как это – я не участвовал?! – с обидой воскликнул тот, невидимый.Ты знаешь, чтоб говорить?

– Да не о тебе речь! Это для примера! При чем здесь ты! – сразу в несколько голосов стали успокаивать его, и сам худой тоже.

Дверь открывалась, закрывалась, очередь впереди делалась все меньше и меньше, Евлампьев пересаживался все ближе и ближе к двери, несколько раз за ним пытались занять, он объяснял, что к чему, и, потоптавшись возле него, люди уходили. Не выдали временное удостоверение еще одному, тому самому, что все осаживал худого и назвал потом Владимира Матвеевича портяночником, он вышел из комнаты с потерянно несчастным лицом и на вопрос худого только махнул рукой: «А а! Долгое дело мне…»

Когда Евлампьеву наконец подошло заходить, минутная стрелка на его часах как раз пересскла «12».

Комната была маленькая, узкая, в ней боком один к другому стояли два стола, майор сидел за тем, что поближе к двери, а за другим, вполоборота к нему, с лицом, скрытым в тени, сидел еще один человек, в штатском.

Штатский в ответ на приветствие Евлампьева молча кивнул, майор быстро проговорил: «Здрасте»,показал на стул напротив себя и спросил:

– Последний?

– Последний.

– Ну и отлично, – сказал майор.Давайте ваши документы, что у вас есть.

– Вот, да… пожалуйста! – слазил Евлампьев в карман пиджака и достал паспорт.

– Та ак, хорошо, Емельян Аристархович, – раскрыв паспорт, глянул в него майор. – А еще что?

Документы, подтверждающие ваше пребывание на фронте? Военный билет, справки о ранениях…

Военный билет, справки… Евлампьев оглушенно смотрел на майора и молчал. Почему то ему казалось, что все в военкомате уже подготовлено, все списки, все сведения о всех у них на руках, надо лишь прийти и подтвердить, что такой то и такой то, участник Великой Отечественной войны, это вот ты самый и есть.