– Еще бы! А ничего… нормально все? – пошевелил Евлампьев в воздухе пальцами, имея в виду тот случай, когда он приезжал к ним и Ксюша обвиняла мать, что та специально уехала к ее выписке.

Маша поняла.

– Нормально. Так на шею ей вешалась, так целовала…

– А… Елена? Веселая, улыбается… а ничего такого не заметно по ней? – Хотя Евлампьев и отверг тогда Машино предположение и ни разу после, за все прошедшие дни, не усомнился в своей правоте, в душе все же осталась словно бы щербина какая то, выбоина и давала о себе знать время от времени, саднила…

– А чего по ней должно быть заметно такое? – теперь Маша не поняла.

– Ну, то вот…– Евлампьев не чувствовал в себе силы сказать прямо. – Вот о чем мы говорили… помнишь, когда я приезжал, ты предположила еще, что она, может быть…   А! – вспомиила Маша. И пожала плечами. – Да нет, не заметно ничего. А как может заметно быть?

– Ну да, ну да…– сказал Евлампьев. – Нет, я это так, я не думаю… Просто ей действительно отдохнуть нужно было.

– Да наверно, – согласилась Маша. Она предположила тогда, а ну как Елена поехала не одна, он убедил ее, что не может такого быть, едва ли, и она успокоилась, и больше об этом не думала.

– От Гали письмо вот, – достал Евлампьев с полка вешалки обляпанный штемпелями, обтрепавшийся в дороге по краям конверт.

– Ой, ну ка, ну ка! – обрадованно проговорила Маша и посмотрела зачем то конверт на свет. В тех семейных, прежних теперь отношениях их связь с Галей как женщин была более сильной чем кровная, брата с сестрой, и это письмо ощущалось сейчас ею, хотя Галя и послала его на имя Евлампьева, адресованным как бы прежде всего ей.

Они сели на кухне за стол – не сговариваясь, по обычному друг напротив друга, на обычные свои места, – Маша вскрыла конверт, развернула листки и, надев очки. стала читать.

Галя писала, что как приехала, так и впряглась в няньки: Алешина жена тут же побежала на радио, повесила через плечо специальный такой, в черной кобуре, портативный магнитофон и стала носиться по всей Москве с утра до ночи, беседовать с кем то, записывать их на пленку, за одну только первую неделю подготовила три репортажа, и один уже передавали по радио, а два других скоро должны. Сам Алеша тоже с утра до ночи все на работе да на работе, она их, можно сказать, и не видит, только все с Аленкой да с Аленкой. Смешно сказать, у Жени, старшей, в новой их квартире, и не побывала еще – некогда, только к Лиде удалось выбраться, уж хотелось посмотреть на ее нового мужа, поглядеть, как они между собой, и Алеша отпустил ее на вечер. Ну, а как они между собой – бог их знает, так то, внешне, все вроде бы ничего, нормально… Писала о магазинах, по которым приходится вовсю таскаться, потому что раз ходит гуляет с Аленкой, То как бы сподручно ей получается и по магазинам пройтись; в Москве в магазинах, почему то ей казалось раньше, когда бывала в гостях, чего чего только нет, а оказывается – вовсе даже не особо, ненамного богаче, чем у них. Получше, конечно: главное – мясо, не в одном, так в другом магазине постоишь полчаса и купишь два килограмма. Колбасы копченые нет нет да выбрасывают, сыры есть, и масло всегда. И с молоком полегче, и с кефиром, хотя бывает, что иной раз не хватит с утра, так после за целый день и не купишь уже. Со сметаной, как и в их городе, туговато, мало привозят, творог видела только один раз, а пельмени, которые прежде в Москве продавали на каждом углу, теперь исчезли. Писала Галя и о промтоварных магазинах, о мебельных, в которые ее тоже заносили прогулки, о погоде писала, что в Москве зима нынче, как и у них, суровая, не такие, конечно, морозы, как у них, но порядочные, в общем, о житье бытье все писала, о том, что делает руками да ногами, и ничего не писала о душе.