– Я почему, знаете, спрашиваю, – по прежнему торопливо, боясь, вдруг она на каком нибудь слове решит, что достаточно сообщила, и прекратит разговор, сказал Евлампьев, – мы с ним, знаете, виделись, как он приехал, и он собирался зайти ко мне, и вот нет его. Я уж подумал…

– Хорошо, – прервала его Людмила. – Хорошо, я вас поняла, я передам ему о вашем звонке.

В мембране снова запело ужаленно: пии пии пии…

Евлампьев с облегчением положил трубку. У него было чувство, будто он выполнил какую то большую и тяжелую работу.

– Ну? – спросила Маша с кухни.

Он передал ей свой разговор с женой Хваткова, и она, вздохнув, осуждающе махнула рукой:

– А, не знаю, ну что они за муж с женой. Не докладывает он ей… А самой не интересно?

Евлампьев молча развел руками. Что он тут мог ей ответить.

– Что, к Федору завтра днем после киоска мне съездить? – размышляюще проговорил он. – Или как?

– Да днем, конечно, – ответила Маша, поднимаясь и уталкивая обратно в конверт Галино письмо.

– Удобней всего, конечно. А когда же еще?

❋❋❋

Снегопадов из за морозов уже давно, чуть ли не месяц, не было, и снег всюду потемнел от оседавшей на нем копоти, выбрасываемой трубами сотен заводов и фабрик, разбросанных по всему городу, он уже не играл на солнце слепяще льдистыми, обжигающими глаз блестками, а лишь коричнево тускло лоснился, словно мягкая, пушистая шкура некоего гигантского животного.

Евлампьев поднялся на третий этаж, остановился у такой знакомой и такой показавшейся вдруг чужой двери, постоял немного, собираясь с духом, и позвонил.

Вид Федора, без всякого вопросительного оклика из за двери открывшего ему, ужаснул Евлампьева. Федор, похоже, не брился с той самой поры, как он видел сго,седая, тускло серебрящаяся щетина обметала ему все лицо, глаза были воспаленно лихорадочнс красны, и с той самой поры, видимо, он не мылся даже – редкие его седые волосы всклокоченно торчали на голове слипшимися сальными прядями.

– Здравствуй, Федор, – сказал Евлампьев, ступая через порог.

– Аа а! – медленно проговорил Федор, словно бы лишь теперь, по голосу, признал Евлампьева. Изо рта у него пахнуло настоявшимся водочным перегаром. – Ты, граф… Чего вдруг?

– Да навестить. – Евлампьев закрыл за собой дверь, шагнул вперед и сам включил в прихожей свет. – Посмотреть, что ты тут.

– Баб, что ли, пришел выглядывать? – Морщинистое, дряблое лицо Федора покосилось в его однобокой, иронической ухмылке. – Какие уж мне бабы. Отказаковал.

Евламльева всего внутри передернуло. Такое было ошущение – это совсем не тот Федор, которого знал сущую прорву лет, полвека почти – сорок пять, другой стоял перед ним человек, не зять его, но почему то вот, тем не менее, и зять вместе с тем…

– Раздеться мне можно, нет? – спросил он.

– А а, граф, о чем разговор! – Федор приглашающе развел руками.– Раздевайся, а как же! Дай я тебе помогу… – Он зашел сбоку Евлампьева, принял у него пальто, принял шапку и водрузил все на вешалку. – Как, ничего, получается у меня? – спросил он.

– Что? – не понял Евлампьев.

– Гардеробщиком. Подумал сейчас: а не двинуть мне куда гардеробщиком? Гардеробщики, Емельян, богатые люди, особенно если место еще приличное… На водку точно хватать будет.

– А не хватает?

– Тю ю! – Федор присвистнул. – Что ты, граф. По соседям занимать начал. Пенсионеру гулять как следует – по миру пойти…

– Ты что, – Евлампьев спрашивал – и не верил, что так оно может быть, для успокоения спрашивал, –

ты что, пьешь, что ли, все это время – занимать стал?

Федор помолчал, глядя на него своими воспаленными, красными глазами.