– А без узды потому что. Без руля и без ветрил. Между небом и землей, не пришвартован никуда. – Хватков увидел, что она стоит с горкой посуды в руках, взял у нее эту горку из рук и опустил на стол. – В другое бы время, Мария Сергеевна, я бы удержал себя, в руки бы взял, не распустил, – не из страха, что сообщат там, позору не оберешься… нет. Из чувства уважения к себе, к своему месту… в обществе, так сказать, а сейчас что… сейчас никто, некто Хватков Григорий Николаевич, тысяча девятьсот сорок четвертого года рождения, русский и так далее и так далее, вот и распустил себя.

– Как это – распустил? – поинтересовался Евлампьев.

– А в ресторане сидели, Емельян Аристархыч. Под завязку уже дело шло, поздненько, и вот оркестр, слышим, какую то лабулу несет: две мелодии подряд – и снова их, две подряд, и снова их. Что такое! Встал, вооружился рыжиком, иду…

– Каким рыжиком? – не поняла Маша. – Грибами, что ли?

– Нет, – Хватков усмехнулся. – Десяткой, значит. Красненькая, рыженькая… рыжик, значит. В руку, в общем, ее, иду к лабухам…

– Лабухи – музыканты, – перевел Маше Евлампьев.

– Да, музыканты, – подтвердил Хватков. – Иду, спрашиваю главного, даю рыжика – сыграй другое что нибудь, «Очи черные», скажем. Он мне плечами пожимает: не могу. Как – не могу? Я тебе деньги даю! Да, говорит, твои деньги!.. Мне, говорит, пятнадцать таких дано, я за них работаю. Ну, тогда я просекаю. До этого не мог, а тут просек. Наторговали, гады, на рынке, ободрали трудовой народ и сейчас изгиляются над ним. А этот их ублажает. Ну, и понесло меня. Взял его крепко, нет, говорю, ты для спекулянтов этих больше ни звука не выдашь, а он мне: без оскорблений прошу, прошу отпустить! А то его не оскорбляет, что его как проститутку последнюю купили. А те, вижу, из за стола поднялись и идут к нам. Ну вот, дальше сами представить можете, слово за слово… и сошел я с рельсов. Ладно, пятнадцать дали, а могли и больше – хулиганство в общественном месте…

– О однако!..– протянул Евлампьев. Всегда Хватков, как ни появлялся, чем нибудь ошарашивал. – Однако, Григорий…

– Да, однако…– присоединилась к нему Маша, облегченно вздыхая: не самым плохим образом кончилось все в рассказе Хваткова.

– Мне, честно говоря, Емельян Аристархыч,– не глядя на Евлампьева, проговорил Хватков,мне еще стыдно у вас появляться было…

– Это почему же? – Евлампьев удивился. – С чего вдруг? Елку, думаешь, плохую купить помог? – решил он свернуть на шутку. – Так вон стоит до сих пор, сами удивляемся.

Хватков шумно, проведя рукой по груди, вздохнул.

– Таким я себе открылся – хоть в рожу себя бей, вот что, – сказал он, не принимая шутки Евлампьева.Оттого и загулял – сам себе противен сделался… Я ведь чего, помните, чего я все вернуться то хотел? Чтобы с сыном рядом быть, уму разуму его учить, баб своих нес – дуры набитые, ничего в парня не вкладывают. Вернулся. Не на денек, не на два, как раньше, целая гора времени впереди – вкладывай, а я, оказывается, ничего вкладывать то и не умею. Хреновый я, оказывается, отец. Раньше думал: что не так – это у меня от спешки, оттого, что срок поджимает… а нет, оказывается – это я сам такой. Не умею с парнем, ничего у меня не выходит, издали только казалось… Ест он медленно, ковыряется сидит – я рявкаю, одевается, майку наизнанку, колготки задом наперед – я рявкаю, играть стали, дом из кубиков строить, дом у него развалился, он заревел – я рявкаю… Чего рявкать, спрашивается? И знаю, что не надо, а рявкаю, сдержаться не могу, раздражаюсь.