– На работу пока никуда не устраивался, не ходил? – спросил Евлампьев.

Хватков хмыкнул:

– Когда? Когда пятнадцать суток сидел?

– Ну мало ли…

– Нет, не ходил. Да и не знаю, куда, по честному то говоря, Емельян Аристархыч. В конструкторский снова? Пять лет я как циркуля в руках не держал. Отвык. На производство, в цех куда? В живом деле у меня сейчас больше сноровки. Да вот тоже… – Он оборвал себя, взял чашку, крупно глотая, выпил ее до дна, крякнул и со звяком поставил обратно на блюдце.

– Что – тоже? – напомнил Евлампьев.

– Я налью? – берясь за чайник, спросил Хватков. Он налил себе чая, бухнул в него ложку смородины и стал размешивать. – Об этом вот все и хотел с вами, Емельян Аристархыч, посоветоваться. Как увидел, что не отец я, а дерьмо, только то от меня проку – деньги в дом таскать, так я и стал подумывать: а не дернуть ли мне обратно?..

Он сделал паузу, и в эту паузу Евлампьев сказал ему:

– А я тебе, помнишь, что говорил тогда? Весной, когда мы вот так же сидели здесь. Я тебе тогда еще говорил; не надо возвращаться, пусть все как есть.

– Помню, Емельян Аристархыч, помню.Хватков, зажавши чашку обеими руками, будто греясь об нее, соглашаясь, покачал головой. И глядел он туда же, в эту зажатую между ладонями чашку. – Дела, Емельян Аристархыч, хочется, дела! – с яростной силой сказал он вдруг хрипло и с размаху ударил чашкой о блюдце, из чашки выплеснулось, горячо облило ему пальцы, он, морщась, тряхнул ими, снова сжал в кулаки и притиснул их к столу. – Дела, чтобы хребет трещал! Понимаете, Емельян Аристархыч? Чтобы навьючено на мне было, я бы шатался аж. Шатался б, а нес! А разве так? Все за меня кто то продумал, умно не умно – мне даже знать не положено, указано – и делай, шага в сторону не ступи, не бери на себя больше, чем тебе дают. Я не хозяин, я шпунтик винтик какой то, в какую сторону хотят – в ту и вертят. Во о! – стукнул он себя кулаком по голове. – Во, так прямо и чувствую в башке у себя прорезь для отверки. Вставили – и пошли крутить.

– А при чем здесь – возвращаться тебе обратно, не возвращаться? – опережая его следующую фразу, сумел спросить Евлампьев.

– При том, Емельян Аристархыч, что здесь, в цехе где нибудь, или там, в мехколонне,все одно. Подставляй прорезь – и крутись давай… А для чего крутиться? Ведь я человек, я не из железа, я с душой живой, а душе смысл нужен, идея, нужно, чтоб душа то дорогу видела, камо грядеши.

– Чего чего? – переспросил Евлампьев.

– Камо грядеши – куда идешь, по церковнославянскому.

– А я думал, ослышался. Это откуда ты такое знаешь?

– За темного меня считаете?

– Да нет, Григорий, – Евлампьеву стало неловко. – Просто я удивился…

– Да я тоже так, не всерьез…Хватков взял чашку, отпил из нее, отпил еще и поставил обратно.

– Силы в себе чувствую, Емельян Аристархыч, горы бы своротил. Понимаете? Говорю же – чтобы хребет трещал! Но я знать должен, для чего сворачиваю, раз хребта не жалею. А не знаю – так осторожничаю, может, оно, дело, не стоит того? А личное свое благосостояние улучшать… так плевал я на него, на хрен оно мне, оно моей жене нужно, а мне – на хрен…

Он замолчал, явно теперь выговорившись, вопросительно и требующе глядя на Евлампьева, и Евлампьев не выдержал его вагляда, опустил смятенно глаза и тут увидел спасительно. что еще, оказывается, и не прикоснулся к своей чашке.

Он подвинул ее к себе, помешал в ней, хотя нечего там было размешивать, взял, отпил, почувствовал, что несладко, поставил на блюдце и, положив из стакана, наполненного Машей моченой брусникой, несколько ложек, стал сосредоточенно давить ягоды, прижимая их ложкой к краю.