Дочь Коростылева – это надо же! С чего вдруг? И с ним то самим за всю свою жизнь ии разу, наверно, не позвонили друг другу по телефону.

– Простите, – перебил он ее, я тут недослышал, повторите, что вы хотите, чтобы я сделал?

Дочь Коростылева просила Евлампьева прийти сейчас к ее отцу. Она понимает, что, может быть, не вовремя, может быть, даже трудно прямо сейчас, но она очень просит, потому что так просит отец, а он вообще не из тех людей, чтобы просить без какой то действительно насущной надобности, он болен, давно уже и безнадежно, и видимо, скоро уже конец, и вот он попросил ее попросить его, именно сейчас, прямо вот, что то ему нужно о чем то с Евлампьевым поговорить, о чем то очень важном…

– Со мной? – удивился Евлампьев. – Простите, но вы не путаете? Вы знасте, мы ведь с ним никогда не были близки… может, кто то другой ему нужен?

– Нет, вы, – сказала женщина, – ничего я не путаю. Он давно с вами хотел, сегодня вот решился.

– Решился? – бессмысленно повторил Евлампьсв. Его водило из стороны в сторону, во рту стоял отвратительный вкус перегоревшей водки. – Может быть, завтра, а? – спросил он.Я что то так себя плохо чувствую…

Женщина помолчала.

– Мы от вас совсем недалеко… пять минут, не больше, – заговорила она наконец снова. Голос у нее был умоляюще просительный. Я боюсь. что завтра отец… Очень вас прошу!

Евлампьев прислонился к стенке и закрыл глаза.

– Ладно, – сказал он с закрытыми глазами. Подойду… Через полчасика если, хорошо? Где вы, говорите, живете?

Он записал адрес на газетном поле, положил трубку и побрел в ванную умываться. Коростылев… очень ему нужен, Коростылеву… странно!

Он походил по квартире туда сюда, заварил чаю, выпил – и вроде стало получше, ничего, взбодрился, только вот вкус этого перегара во рту…

Маша должна была скоро вернуться, но он решил не дожидаться ее – она бы, наверно, стала запрещать ему выходить на улицу, – написал ей записку, оставил ее на столе на кухне, оделся и спустился на улицу

Из дому ему почему то казалось, что уже грянул морозец, схватил хрустким ледком натекшие лужи, но нет – ночь еще не осилила дня, еще даже потенькивала капель, и в воздухе стоял пьянящий запах талой воды. Асфальт на месте будущей траншеи был расковырян, рваные куски его черно лежали на утоптанном снегу, был по всей ленте вскрытой земли насыпан и торф, только не подожжен еще, – собирались, видимо, чтобы не прогорел раньше времени, поджечь ближе к ночи.

Коростылев жил и в самом деле недалеко, пять минут действительно, – но, пока шел до него, проветрился, и в голове окончательно прояснело.

Дверь Евлампьеву открыла Елениных лет женщина, с хорошим таким, открытым лицом, с ясными серыми глазами, – ему всегда нравились подобные лица, тянуло к людям с ними, хотелось довериться этим людям, сделать для них что нибудь…

– Это я звонила, – сказала женшина.– Лена меня зовут, я, простите, не представилась.

– Елена? – почему то поражаясь этому совпадению, спросил Евлампьев.

– Елена, Лена, – подтвердила женщина.

Елена… Смотри ка ты, совпадение какое. И одного примерно возраста… Модное было в те годы имя.

Квартира у Коростылева была двухкомнатная, небольшая, но старой еще, дохрушевской постройки, с высокими потолками, длинным, широким коридором, и оттого казалась просторной.

Евлампьев ожидал увидеть его в постели, но Коростылев сидел в кресле под торшером у маленького треугольного журнального столика, какие продавались в конце пятидесятых – начале шестидесятых, на столе перед ним лежала стопка ярких тонких журналов «Техника – молодежи».